Не от дрожащего пламени свечей озарен алтарь красным светом, а от лужи крови на каменном полу, в которой валяется епископ с раскроенным черепом. А вокруг него — трупы его каноников и слуг. Мертвая тишина царит в Видбергской церкви в рождественскую ночь.
На третий день праздника в Бёрглумском монастыре ударили в колокола. Тела убиенных в Видбергской церкви были выставлены на всеобщее обозрение. Много гробов стояло под балдахином, а вокруг них, в затянутых черным крепом подсвечниках, горели свечи. В парчовой ризе, с пастырским посохом в окоченевшей руке спит вечным сном полновластный владыка округа. Курится синим дымом ладан, заунывно поют монахи. В тоскливом напеве их слышатся жалоба, ненависть и проклятье. Ветер вторит их молитве и разносит ее по всей стране. Он то утихает, успокаиваясь на время, то вновь начинает горестно завывать, распевая свои старые песни. Да и теперь еще темными ночами все поет ветер о епископе Бёрглумском и его свояке. Услышав эту песнь, испуганно вздрагивает одинокий крестьянин, проезжающий по зыбкой песчаной дороге под древними монастырскими стенами. В страхе ежится от нее и бессонный монах в толстостенной келье Бёрглума. Вот почему по временам в пустой галерее, ведущей в храм, раздается какой-то странный шелест. Дверной проем там давно заложен камнями и замурован. Но не для людей с живым воображением. Таким людям и посейчас видятся широко распахнутые врата, храм, озаренный ярким дрожащим светом паникадил, блеск и богатство церковной утвари, дымы ладана, застилающие роскошное убранство престола, им явственно слышится протяжный монашеский распев — отпевают убитого епископа, который покоится в гробу, что посреди храма, в парчовом облачении и с посохом в иссиня-бледной руке. На высоком челе его огнем пылает кровавая рана, ярким огнем, ибо горят в ней, не сгорая, людские грехи и дурные помыслы…
Прочь с глаз! Сгиньте и порастите травою забвения, страшные видения былых времен!
Слышите, как воет ветер? Он заглушает грохот морского наката. Разошлась, разгулялась буря. Многим и многим будет она стоить жизни! Норов моря не мягчает с веками. Ночью оно явится громокипящим жерлом, адской пастью, пожирающей все и вся, а поутру расстелется перед вами голубым бескрайним зеркалом — глядись, да и только! Таким же изменчивым было оно и в далекие годы той седой старины, с которой мы только что расстались. И, дай бог, навсегда, — вы можете спать спокойно. А вот и совсем рассвело.
Новые времена рвутся в наш дом с солнечными лучами… Ветер все воет и воет, он возвещает о кораблекрушении, точно так же, как и в стародавние годы.
Нынче ночью вблизи Лёкке, маленького рыбачьего поселка в несколько домишек, крытых красной черепицей, — поглядите, они видны из окна, — разбилось какое-то судно, оно село на риф далеко от берега. Вспыхнула сигнальная ракета, словно перекинув спасительный мост от поврежденного корабля к твердой земле. И что же — все моряки спасены! Все они нашли себе приют и ночлег в рыбачьем поселке. Утром потерпевших перевели в кельи бывшего Бёрглумского монастыря. Их там радушно встретили, обогрели, накормили, да еще и приветили на их родном языке. В трапезной гремит фортепиано, слышатся их народные песни, но не успевают замолкнуть звонкие струны инструмента, как начинают безгласно звучать иные длинные струны, по которым бегут сообщения семьям потерпевших о их благополучном спасении. Из далекой страны в далекую страну. Родные счастливы, с души потерпевших сваливается бремя тревоги, и в монастырской трапезной воцаряется веселье. Слышите старинный вальс? Потанцуем и мы, и споем песнь о нашей Дании, о «смелом первопроходце» в новое время.
Будь благословенно ты, новое время! Мы ждем тебя, как новое лето! Согрей своим теплом наши озябшие сердца! И пусть быстро промелькнут на твоем ясном небе мрачные тени воспоминаний о былых суровых, жестоких эпохах!
ЗОЛОТОЙ МАЛЬЧИК
Жена барабанщика была в церкви и смотрела на новый алтарь, украшенный картинами и резными херувимчиками. Какие они были хорошенькие! И те, с золотым сиянием вокруг головок, что были нарисованы на холсте, и те, что были вырезаны из дерева, а потом раскрашены и вызолочены. Волоски у них на солнце отливали золотом; чудо как красиво! Но солнечные лучи были еще красивее! Как они сияли между темными деревьями, когда солнышко садилось! Какое блаженство было глядеть в лик божий! И жена барабанщика загляделась на красное солнышко, думая при этом о малютке, которого скоро принесет ей аист. Она ждала его с радостью и, глядя на красное солнышко, желала одного: чтобы блеск его отразился на ее малютке; по крайней мере, чтобы ребенок походил на одного из сияющих херувимов с алтаря!
И вот, когда она наконец действительно держала в объятиях новорожденного малютку и подняла его показать отцу, оказалось, что ребенок в самом деле был похож на херувима: волосы у него отливали золотом, на них как будто легло сияние закатившегося солнышка.
— Золотой мой мальчик, сокровище, солнышко мое! — воскликнула мать и поцеловала сияющие кудри.
В комнатке барабанщика словно загремела музыка, раздалось пение, воцарились радость, веселье, шум! Барабанщик принялся выбивать на своем барабане такую дробь, что держись! Барабан — большой пожарный барабан — так и гремел: «Рыжий! У мальчишки рыжие волосы! Слушай, что говорит барабанная кожа, а не мать! Трам-там-там!»
И весь город повторял это.
Мальчика снесли в церковь и окрестили. Ну, против имени сказать было нечего: ребенка назвали Петер. Весь город и барабан звали его рыжий барабанщиков Петер, но мать целовала золотистые волосы сына и звала его золотым мальчиком.
На глинистом откосе у дороги было выцарапано много имен.
— Слава! Она что-нибудь да значит! — сказал барабанщик и выцарапал там свое имя и имя сынка.
Прилетели ласточки, они видели в своих странствиях надписи попрочнее, вырезанные на скалах и на стенах храмов в Индостане, надписи, вещавшие о могучих, славных владыках, но они были такие древние, что никто уже не мог прочесть их, никто не мог выговорить этих бессмертных имен.
Слава! Знаменитое имя!
Ласточки устраивали себе на откосе гнезда, выкапывая в мягкой глине ямки. Дождь и непогода тоже помогали стирать выцарапанные там имена. Скоро исчезли и имена барабанщика и Петера.
— Петера имя все-таки продержалось полтора года! — сказал отец.
«Дурак!» — подумал пожарный барабан, но сказал только: — «Дур-дур-дур-дум-дум-дом!»
Рыжий барабанщиков Петер был мальчик живой, веселый. Голос у него был чудесный. Он мог петь и пел, как птица в лесу, не зная никаких мелодий, — и все-таки выходила мелодия.
— Он будет певчим! — говорила мать. — Будет петь в церкви, стоять под теми прелестными вызолоченными херувимчиками, на которых так похож!
— Рыжий кот! — говорили городские остряки. Барабан часто слышал это от соседок.
— Не ходи домой, Петер! — кричали уличные мальчишки. — А то ляжешь спать на чердаке, а в верхнем этаже загорится! Вашему пожарному барабану будет дело!
— Берегитесь-ка вы барабанных палок! — сказал Петер и, как ни был мал, храбро пошел прямо на мальчишек и ткнул кулаком в брюхо первому подвернувшемуся. Тот полетел вверх ногами; остальные — давай бог ноги!
Городской музыкант, такой важный, знатный — он был сыном придворного буфетчика, — очень полюбил Петера, часто призывал его к себе, давал в руки скрипку и учил его играть. Руки у мальчика оказались золотые; из него должно было выйти кое-что получше простого барабанщика — городской музыкант!
— Солдатом я буду, — говорил сам Петер.
