Европейская поэзия XIX века

«Желтые, сухие листья…» Перевод М. Петровых

Желтые, сухие листья
сбросил наземь вихрь осенний.
По сухой листве брожу
средь лесов, лишенных тени.

Шепот облетевших листьев
средь лесов, лишенных тени,
я пойму, когда меня
сбросит наземь вихрь осенний.

CIS MOLL Перевод А. Ахматовой

So pocht das Schicksal an die Pforte.

Beethoven[57]

Он занавеску отстранил рукой
и тихо стал перед окном раскрытым.
Ночь летняя таинственна была
и веяла дыханием усталым,
а рой мерцающих на небе звезд
сиянье проливал над миром сонным
и вел какой-то разговор невнятный
с разбуженными ветками в саду.
Ночь ясною была, но мрак зловещий
сгущался у Бетховена в душе —
сквозь этот мрак он ничего не видел.

Он тихо отвернулся от окна,
в раздумии по комнате прошелся
и у открытого рояля сел.
Мелодия взлетела бурным вихрем
и, дрогнув, оборвалась. Руки он
вдруг опустил и побледнел смертельно.
Зловещие, безрадостные мысли
вспорхнули на мгновенье черным роем,
как вспархивают искры из-под пепла,
когда разрыта груда жарких углей.
«Все для меня окончено навек!
Ослепший не увидит света солнца,
и лишь затем блуждает он во тьме,
чтоб каждый миг испытывать весь ужас
при мысли о потерянных мирах.
Слепой! Отныне для меня погасли
лучи светила вместе со звучаньем
музыки… А всегда они одни
и жизнь давали духу моему,
и свет высокий чувствам горделивым.
Я жил один — и вот себя я вижу
при жизни мертвецом. Другие люди
живут гармонией моих творений,
а я по их вине навеки глух.
И призрак участи моей жестокой
преследует меня неумолимо
своим холодным и зловещим смехом:
„Творец гармонии — ты сам глухой!“
И сердце просит мира и покоя,
покоя под землей. У двери гроба
судьба не будет ни стучать, ни звать».

Тень смерти над художником витала,
и холодом пахнуло на него,
но гений и души его хранитель
отвел удар… И вот Бетховен встал,
и поднял голову, и хмуро глянул
через окно на звездный небосвод.
«Так близок мой покой! Но сердце жаждет
такого ли покоя? Избавленья?
Покоя в смерти? Или малодушье
о нем мне шепчет льстивым голоском?
Где ж гордое сознание, что есть
величье в человеческом несчастье?!
Да, ты слепой! Гомер был тоже слеп,
но в слепоте своей яснее зрячих
он все, что было тайным, увидал.

Так, значит, не в зрачках таится зренье,
а в сокровеннейшей святыне сердца.
И я оттуда слышу отзвук чудный,—
быть может, стонет так душевный хаос?