— Да, я напишу. Вот приедем домой, сразу и напишу в газету. Такое не забывается, — вздохнул Крайнюк.
— Что в газету? Вот если бы в книгу, — возразил Мишко.
Крайнюк промолчал, озираясь. На пожарищах чернели обгорелые спинки железных кроватей, покореженное железо. Закопченные дымоходы осиротело высились над кучами глины и битых кирпичей. И от этого вся улица казалась еще печальней и пустынней. Кое-где лежали кочережки и ухваты, зеленели цветы в горшках или консервных банках, жалобно мяукала кошка. Руины просвечивали сквозь густое кружево обгоревших мертвых садов, застывших вдоль дороги.
И они ускорили шаг, чтобы быстрее пройти мимо этих ужасов войны и не видеть их больше. Вскоре они были возле хаты Павла.
На широком дворе, взявшись за руки, водила хоровод стайка ребятишек дошкольного возраста. Дети пели какую-то песенку, весело притопывая ногами. В середине круга танцевали мальчик и девочка. Возле них стояла стройная русоволосая девушка в белом халате, отбивая в такт песне ладонями. Она стояла спиной к дороге и не видела моряков. Но дети заметили их, сразу умолкли и стали показывать девушке глазами на дорогу.
Девушка оглянулась и неожиданно смутилась, спрятав руки за спину. Детишки сбились вокруг нее, словно испугались этих чужих дядей в странной черной одежде.
— Скажите, девушка, это хата Домки Заброды? — спросил Крайнюк.
— Ага, — кивнула девушка. — А вам кого надо?
— Да всех, кого застанем: и Домку, и дочерей ее, и невесток, — сказал Крайнюк, улыбаясь.
— Ну, я буду дочка, — объяснила девушка и подошла к ним ближе, а детям приказала: — Играйте, дети, дальше. Да не шалите, я сейчас вернусь к вам…
— Мы с вашим Павлом вместе служили. Все дни войны были вместе. И вот по дороге завернули в гости. Вы кем Павлу доводитесь? — спросил Крайнюк.
— Сестра я, Катря, — сказала девушка и легонько поклонилась.
— Мне Павло говорил о вас. Вы на врача учились, по его следам хотите идти, — сказал Крайнюк.
— Это правда, что его нет в живых? Как все это произошло?
Офицеры молчали, опустив головы.
И девушка вскрикнула:
— Ой, мама, моряки пришли! От нашего Павла…
За хатой кто-то громко ойкнул, потом упал высокий табурет, и во двор вышла пожилая женщина, вся в белой глине, с кистью в руках, которой только что белила хату. Она была как две капли воды похожа на флотского врача Заброду. Особенно напоминал Павла широкий разлет густых ее бровей, крутой подбородок и высокий открытый лоб. Мать. Даже если бы не сказали, Крайнюк сразу же догадался, что это мать Павла.
— Добрый день, — тихо сказала она, вытирая фартуком руки.
Моряки вытянулись перед ней, козырнули, и Крайнюк чуть-чуть поклонился.
— Кто же вы будете, начальники, и зачем к нам пришли? — сдержанно спросила она. — Простите, что так вас принимаем, на пепелище. Да ведь ничего еще не успели. Еле детей приютили. Матери в поле, а дети возле меня, в яслях, как и до войны было. Хотя разве так было до войны! И не вспоминайте…
— Мы близкие друзья вашего Павла, мать, — сказал Крайнюк.
— Не стало моего сыночка… — горько вздохнула Домка.
— Вы не отчаивайтесь. Мы разыщем вашего Павла. Еще есть надежда, — пробовал успокоить ее Крайнюк.
Но она пошатнулась, всплеснула руками и запричитала:
— Ой, нет нашего Павлика и не будет! И бедного Ивана нет. И самый младшенький, Миколка, без вести пропал. И дочек в неволю угнали. Сироты мы теперь, сироты. А обещал ведь на Петра и Павла в гости приехать. Обещал не забывать мать. Я глаза выплакала, его дожидаясь.
— Не плачьте, мама, — глухо сказал Крайнюк, — еще всяко может быть.
— Ой, где же тут всяко, сыночки милые, если и похоронная пришла… — Она рванула на шее кофточку и выхватила завернутые в платок бумаги, которые, вероятно, носила на груди, протянула Крайнюку, словно подала обжигающий руки дубовый уголек, жалобно приговаривая: — Так вот эта одна про Павла, а вторая про Иваночка родненького. А уж третья про Миколку бедненького. И про всех одинаково. И обо всех в один день. Как гром средь бела дня. Смертью героя. Ох, люди мои, люди! Ой, доченьки мои дорогие!
— Мама! Слышите, мама? — взяла ее под руку Катря. — Пойдемте, я вам что-то скажу. Пойдемте в хату. Вон уж и дети на вас смотрят, мама.
— Дети? Ох да, доченька, смотрят. Дети, — еле слышно проговорила Домка и покорно ушла за дочерью в хату.
Моряки внимательно рассматривали все три похоронные, уже так залитые слезами и потертые в руках, что некоторые слова невозможно было разобрать.
— Я впервые такие вижу, — вздохнул Мишко.
— Еще насмотришься. По всей стране они теперь летают. А конца войне еще и не видно, — глухо бросил Крайнюк, жадно затянувшись папиросой.
Дети уже не пели и не приплясывали, а молча исподлобья посматривали на моряков.
— Что же будем дальше делать? — спросил Мишко.
— Надо денег им оставить. Все, что у нас есть, — сказал Крайнюк, показывая глазами на хату, в которой жила мать Павла.
— Порядок. Вот это дело! — обрадовался Мишко.
Крайнюк вынул деньги и, подавая их Мишку, сказал:
— Тут три тысячи. За книгу получил. Приложи к своим и вручишь, когда я скажу. А больше ничего не говори. Я сам все скажу.
— Красота! — кивнул головой Мишко. — Пусть теперь пехота подтягивается. Пусть знает, что моряки прошли…
Вышла Катря, стала извиняться:
— Вы простите, уважаемые товарищи, но я ничего с мамой не могу поделать. Если б хоть этих бумаг не присылали. Все бы какая-нибудь надежда оставалась… А так… Пойдемте в дом, я молоком вас угощу. Простите, что так черно вокруг… Война…
Хата пропахла гарью, но в ней было чисто и уютно. Вдоль стен стояли деревянные топчаны, перегороженные легкими решетками, за которыми, вероятно, спали теперь дети на чистых дерюжках и белых подушечках. Домка с Катрей жили в темной каморке, отдав под детские ясли весь дом.
Мать сидела у стола и молча смотрела, как моряки пили молоко из больших кружек. Когда выпили и поблагодарили, Домка тихо, словно думая о чем-то своем, уже без слез спросила:
— А скажите, ребятки, каким он там, на войне, был, мой Павлик?!
— О! Если бы все врачи такими были, как он, и горя мало, — сказал Крайнюк. — Его у нас называли горным орлом. Операции такие делал в землянке, какие не всякий профессор в больнице сделает. Он, мать, и мне жизнь спас. Вот эта рука мне смерть несла, а он нашел меня посреди мертвого поля и спас.
— Пошли тебе бог доброго здоровья.
— Да разве только мне? Сотни матросов его вовек не забудут.
— А кто у него остался? — спросила Домка. — Может, девушка или жена?
— Девушка, мать, — сказал Крайнюк.
— В Севастополе?
— Да.
— Ох, бедная моя головушка! Почему же вы ее не вывезли?
— Не могли. Она в подполье осталась.
— Боже мой милостивый, — склонилась к столу Домка. — А мне и не признался… Побудьте у меня немного. Погостите. Дайте хоть насмотреться на вас да наговориться. Может, полегчает мне, детки милые…
— Нельзя, мать. У нас приказ, — не выдержал Мишко и вступил в разговор.
Тогда уж и Крайнюк прибавил:
