службы.
Он приехал в Туапсе на рассвете и увидел море. Тихое, нежное и ласковое, окутанное розовым отблеском далекого солнца, которое вставало по ту сторону горы. В тот же день он получил назначение на боевой корабль. Интенданты одели его в морскую форму с погонами, выдали аттестат на довольствие, и посыльный матрос отвел его на квартиру к старому боцману Зотову.
— Что, не нравится? — буркнул загорелый боцман Зотов. — Видно, молодой еще из тебя моряк. А вот Крайнюк не жаловался. Жил себе здесь, работал. И все хвалил, не мог нахвалиться этим кубриком.
— Крайнюк? — так и бросился к нему Павло. — Петро Степанович? Не может быть…
— А ты его разве знаешь? — недоверчиво спросил боцман.
— Не только знаю, жил я с ним душа в душу под Севастополем.
— Жил? — хмыкнул боцман.
— И руку ему оперировал. От смерти, можно сказать, спас.
— О! А ну-ка, дай на тебя взглянуть! — засуетился боцман. — Так, может, ты и есть тот врач, что пропал без вести?
— Тот самый, отец…
— Воскрес?
— Воскрес, отец. Теперь уж воскрес.
— Вот беда! А он все плакался по тебе, этот Крайнюк, прямо голову мне продолбил. Ну, давай завтракать. Матрос! Эй, матрос! — крикнул боцман вестовому. — Смотай-ка в ларек и возьми бутылочку окаянной для такого гостя. А я тем временем селедочку почищу и всякий такой закусон приготовлю. Да живо мне: одна нога здесь, другая — там!..
— Есть! — весело козырнул матрос, который, вероятно, не впервые приводил к боцману на постой морских офицеров и был тут своим человеком.
— Скажите, а кто бывал у Крайнюка? — спросил Павло.
— О! Да многие тут бывали. Ну, перво-наперво, полковник Горпищенко часто бывал, пока не ушел на фронт.
— Он жив?
— Живой. Он со своей бригадой насмерть выстоял, а немца на Кавказ к морю не пустил. И тот шалопут Мишко, или как там его фамилия, каждый день бывал, пока тоже не ушел с Горпищенкой.
— Бойчак?
— Да он же. Женился тут. Такая свадьба была! Такая свадьба!
— А где же теперь Крайнюк?
— Выехал. Взяли его на какую-то радиостанцию, под Киевом будто. Жена его нашлась, приезжала сюда. Ничего, бравая молодушка, боевая. С орденом. Все о деточках своих печалилась, у свекрови они остались, а там немец. А он там книгу писал про матросов, про Севастополь. Так и не дописал. Поехал на Украину… И она с ним поехала, жена. Демобилизовали ее. Как же он может один без руки жить? Подумай только… А ты-то где же был так долго?
Во время завтрака Павло рассказал боцману о том, где пробыл так долго. Тот заохал, закряхтел, вытирая рукавом скупую слезу, и решительно заявил:
— Ну, теперь отдыхай, голубчик. Живи в моем доме, сколько тебе надо. Я денег с тебя не возьму. Со всех брал, а с тебя не буду. Что? И не проси, и не ругайся. Не возьму, да и все тут. Баста… Мертвый якорь.
Утром военврач 3 ранга Заброда уже был в порту, но, увидев трехвесельную шлюпку, которую прислали за ним с крейсера, пошатнулся. Перед глазами пошли желтые круги, стиснуло сердце, земля закачалась под ногами. Он испугался моря и этой шлюпки.
Заброда не решился сесть в шлюпку. Сказал, что у него неотложное дело в сануправлении флота и что он прибудет на крейсер позже, когда уладит все дела. Они могут возвращаться на крейсер.
Павло пошел в штаб и там дождался катера. Но и здесь ему пришлось собрать волю в кулак. Он сел на корме, зажмурил глаза, до боли сжал зубы. Когда катер отплыл, у Павла перехватило дыхание, поднялся в голове неумолчный шум. Ох, как страшно ему было идти морем на крейсер! Но дошел все-таки. И никто никогда не услышал от него, что пережил он в тот день, когда снова вернулся на родное море.
Глава пятнадцатая
Гитлеровцы все-таки сожгли дотла Сухую Калину, заняв ее вторично. А когда отступали под сокрушительными ударами наших войск, превратили село в сплошные руины. Люди ушли жить под землю. А вот у старой Домки Заброды праздник. Она побелила и принарядила землянку, и в ней стало чисто и светло. На окошке, вровень с землей, цветут калачики, радует глаз занавесочка из подсиненной марли. На стенах — вышитые рушники. На топчане новый ковер, который удалось сохранить. Фотографию Павла повесила в переднем углу. Павло жив. Он скоро в гости приедет. Об этом уже все село знает, а мать земли под собой не чувствует. День и ночь дожидается сына с того света. Уж не думала, не гадала, что встретит. А он, видишь, живой и счастливый на своем море. Но что с ним было тогда, когда похоронная пришла, так и не написал.
Первое письмо от Павла прибыло сразу, как только выбили гитлеровцев из Сухой Калины и, не давая опомниться, погнали дальше на запад. Оно было какое-то странное, это письмо. На конверте Павло написал «Заброде», а дальше перечислил все имена: Домке, Катерине, Ганне, Милане, Ивге, Явдохе. Да еще и приписал в скобках: «Всем Забродам, кто жив остался».
Мать с дочками до сих пор не могут понять, почему он так написал? И о себе известил как-то скупо и туманно, словно и вправду с того света вернулся. Жив, мол, мама, и здоров, чего и вам желаю. Ждите скоро в гости. И так странно просит: «Раньше, мама, вы пекли пироги на Петра и Павла, а теперь пеките еще и девятого августа, это день второго моего рождения. Пеките, мама, пироги в этот день и угощайте ими соседей и сирот, себе и людям на здоровье».
Что это значит? Какое второе рождение?
Не знала этого мать. Людей расспрашивала. Солдат и офицеров, которые проходили через село и иногда останавливались у ее землянки водички напиться. Но и они ничего не знали. Да и откуда им знать, они все на земле да на земле воюют, а Павло ведь на море. Там все не так, как на земле. Там не расспросишь и следа не найдешь. Недаром же Павло однажды, когда из Ленинграда ехал в Севастополь, а мать ему что-то такое сказала, возьми и ляпни: «Море, мама, следов не оставляет…» Ох, где уж, сынок! Может, на волне своей оно и не оставляет следов. А на сердце людском одни рубцы от этого…
Дни и ночи проходили теперь для Домки в радостном, тревожном ожидании. Но Павло и сам не ехал и писем больше не присылал. Что бы это могло значить?
Средь бела дня прибежала как-то с работы Катря. Не одна, привела главного врача-хирурга, патронажную сестру, фельдшера. Весь больничный персонал собрался у Домки в землянке, словно на какое-то торжество. Больница помещалась невдалеке, в доме колхозного правления, который каким-то чудом уцелел от пожара, потому все и пришли прямо в халатах. Домка даже перепугалась.
— Ой, мамочка, слушайте же! — вскрикнула Катря. — Павло журнал прислал. Вот он. Смотрите. Называется «Военно-морской врач». Том четвертый. Тут все написано, мама. Сам Павло писал…
— Павло?! Что ж он там писал, твой Павло? — нахмурилась Домка. — Не мог матери в письме написать, а сам взял да и пустил на весь свет?! Хорош сын, нечего сказать… Да что он там написал?
— Про голод, мама.
— Про голод? — побелела мать. — Про какой голод?
— Это он для людей написал, — сказал главный врач. — Не сердитесь на него, мамаша. Мы все хотим послушать, а в больнице не дадут…
Устроились на лавке, на топчане, а Катря — у окошечка. Развернула журнал, на обложке которого синело море, летела чайка и реяла черная муаровая ленточка с золотым якорьком. Все притихли, сосредоточились. А мать затаила дыхание, сидя у самого порога на маленькой скамеечке.
Катря откашлялась и начала читать:
