не дошел до предела мудрости. Святые также не непогрешимы. Ссылка на предание — жалкий аргумент. Авторитет не имеет силы, если его не доказывают, он ничего не разъясняет, он заставляет лишь верить, он подчиняет себе ум, не просвещая его. Если бы еще мы знали подлинные слова тех, кого считают авторитетом! Но лучше было бы, если бы философия Аристотеля никогда не была переведена, чем чтобы ее перевели так, как это сделали. Иные кладут на нее 20–30 лет своей жизни, и чем более они трудятся над ней, тем менее они ее знают…» Эти критические замечания сопровождаются в сочинениях Бэкона не менее глубокими соображениями относительно другого слабого пункта схоластического метода, именно его преувеличенной веры в силу правильно построенного силлогизма и злоупотребления словесными различиями. «Что касается рассуждения, — говорит он, — то невозможно отличить софизм от доказательства, не проверив заключения путем опыта и применения. Самое вероятное заключение непрочно, если оно не проверено. Хотя Аристотель и признал силлогизм источником знания, но есть случаи, когда простой опыт учит лучше всякого силлогизма; существуют тысячи вкоренившихся заблуждений, основанных на голом доказательстве». Но вся схоластика покоится на авторитете и рассуждении, Бэкон, не колеблясь, отвергает ее целиком: «Вот почему важнейшие тайны мудрости остаются в наши дни неизвестными толпе ученых за недостатком правильного метода». В другом месте говорит: «Все новейшие ученые, за немногими исключениями, презирают науку — особенно новые богословы, вожди миноритов и проповедников, которые таким способом утешают себя в своем невежестве и выставляют свое тщеславие напоказ глупой толпе».
Вместо «ребяческого» метода Александра Гэльзского и эмы Аквинского, Бэкон предлагает метод своих учителей Тьера и Роберта Гростэта, епископа Линкольнского: «Им можно противопоставить пример Роберта, блаженной памяти епископа Линкольнского. Он, окончательно потеряв надежду на Аристотеля, стал искать другого пути; он обратился к опыту, и относительно тех же вопросов, о которых трактует философ, сумел найти для себя и излагать другим истину в тысячу раз лучше, нежели это можно было бы сделать, изучая скверные переводы». «Орus tertium» содержит совершенно точное определение научного опыта и преимуществ экспериментального знания: «Существует естественный и несовершенный опыт, который не сознает своего могущества и не отдает себе отчета в своих приемах: им пользуются ремесленники, но не ученые. Выше его, выше всех умозрительных знаний и искусств стоит умение производить опыты, и эта наука есть царица наук. «Орих гшпш» содержит полный план преобразования наук, под которым может подписаться человек XVI столетия. Прежде всего, по мнению Бэкона, следует отыскать настоящую древность. Для этого необходимо изучать грамматику, языки греческий и еврейский; следует также вернуться к «риторической красоте» древних, к прежнему изяществу, которое так сильно отличается от отталкивающей формы современных сочинений. «Один латинский язык может лишь продлить невежество богословов и ученых». За грамматикой следует математика, особенно прикладная: «Физики должны знать, что их наука бессильна, если они не применяют к ней могущественную математику». Затем следуют мотивированные соображения, часто удивительно здравые, о преподавании логики, значение которой он чрезвычайно ограничивает, о ее месте в иерархии наук, о метафизике, философии вообще, о гражданском и каноническом праве. Несмотря на свой резкий тон, на доверие к своим личным познаниям и к познаниям своих друзей, реформатор, однако, не создает себе иллюзий относительно современного ему по¬ложения наук: «Если бы человек жил в смертной юдоли даже тысячи веков, он и тогда не достиг бы совершенства в знании; он не понимает теперь природы мухи, а некоторые самонадеянные доктора думают, что развитие философии закончено!»
Итак, в XIII в. были люди, способные здраво оценить схоластику, и если бы им были предоставлены те средства для деятельности, о которых Бэкон неустанно просил государей и пап, они произвели бы настоящее возрождение. Но Бэкон и его друзья не были поняты; несмотря на расположение к нему папы Климента IV, сам Роджер подвергся преследованию со стороны францисканцев, к которым он принадлежал. Рассказывают, что минориты, повергнутые в ужас сочинениями своего собрата, пригвоздили эти рукописи длинными гвоздями к доскам, где и оставили их гнить.
Глава 9
Образование английской нации. Великая хартия (1087–1272)
Общие замечания. Нормандское завоевание завершило процесс, начатый вторжениями скандинавов и датским покорением. Партикуляризм, погубивший англосаксов, был устранен навсегда. Нация политически объединилась, оставалось объединить ее духовно. Два народа, населявшие страну, из которых один, благодаря победам Вильгельма Завоевателя, приобрел господство над другим, отличались друг от друга языком и нравами, стремлениями и потребностями; они — враги, пока будет продолжаться этот антагонизм, Англия будет, пожалуй, могущественным государством, но не сделается нацией. Это новое преобразование совершается очень скоро и обуславливается нуждами, вытекающими из самого завоевания. Чтобы удержаться в покоренной и ограбленной стране, короли становятся деспотами; их власть сильна — они делают невыносимой. Под давлением общего гнета победители и побежденные соединяются для сопротивления королям. Тогда перед общностью интересов исчезает расовый антагонизм. Два века беспрерывно продолжается гражданская война, и из нее. выходит вооруженная с головы до ног английская нация.
Наследие Вильгельма Завоевателя. Вильгельм I оставил троих сыновей. На смертном одре он, по преданию, разделил между ними свое имущество: старший, Роберт, получил герцогство Нормандское, второй брат, Вильгельм Рыжий — Английское королевство, последний, Генрих Боклерк, — 5 тысяч ливров серебра. Архиепископ Кентерберийский Ланфранк, воспитатель Вильгельма Рыжего, короновал его, но предварительно заставил его дать клятву в том, что он будет соблюдать справедливость и защищать мир, свободу и безопасность церкви против всех врагов.
Вильгельм II Рыжий: тирания. Вильгельм II был умен, смел и очень храбр в сражении; его речь была колка и цинична. Вначале он благоразумно следовал советам искусного министра своего отца. Когда несколько вождей знати подняли восстание в пользу Роберта Нормандского, он обеспечил себе поддержку англичан, обещав им лучшие законы и уменьшение податей. Но когда смерть освободила его от благодетельной опеки Ланфранка (1089), он дал волю своим дурным инстинктам: жадный, развратный, жестокий, он, казалось, ничего не желал, кроме денег, вина и женщин. Он сделал своим любимцем, а вскоре и главным министром (высшим судьей) одного нормандца низкого происхождения, Рануль-фа Фламбара, в котором нашел искусное орудие для своего деспотизма. Его политика состояла, по- видимому, в том, чтобы как можно более увеличивать обязательства феодалов: ленная подать, платежи за вступление в брак и за опеку над малолетними были доведены до чудовищных размеров. Право короля на получение доходов с вакантных епископских кафедр применялось чрезвычайно сурово; так, после смерти Ланфранка Вильгельм четыре года оставлял свободной кен-терберийскую кафедру, чтобы получать ее доходы. Только в 1093 г., когда тяжкая болезнь заставила его подумать о своих грехах, он разрешил, наконец, избрать ученика Ланфранка, бекского аббата Ансельма, глубокого богослова, непорочного человека и искусного администратора; но по выздоровлении он поссорился с примасом и запретил ему отправиться в Рим за получением паллии. После нескольких лет борьбы Ансельм покинул Англию (1097), и Вильгельм снова наложил руку на доходы епархии, оставленной своим пастырем. Не лучше обращался он и с народом; огромные повинности, которые король взимал со знати, всей тяжестью падали на население; датская подать (danegeld) сделалась более обременительной; в 1094 г. народное ополчение было созвано в
