тех недоумков, которые на пари соглашаются провести ночь в музее. Приходят они бравыми, бесстрашными, но уже через час обессилевают от крика и колотят в дверь, чтобы их выпустили наружу! Советуете мне поинтересоваться мнением Орабоны? Да? Вы оба против меня. Вы замышляете остановить Его царствование!
Джонс с усилием сохранял спокойствие.
— Нет, Роджерс. Против вас никто не замышляет ничего дурного. А вашими фигурами я скорее восхищаюсь, чем боюсь. Сегодня мы оба немного на взводе, думаю, немного отдыха ни одному из нас не повредит.
Скульптор снова задержал гостя.
— Не боитесь, в самом деле? Тогда к чему такая спешка? Может быть, вы решитесь провести здесь ночь? Куда спешить, если вы не верите в Него?
Какая-то новая мысль поразила Роджерса, пока Джонс внимательно наблюдал за ним.
— Ну, особенно торопиться мне некуда, но какой смысл оставаться здесь одному? Что это докажет? Пожалуй, мое главное возражение состоит в том, что в вашем музее не очень удобно спать. Какой во всем этом смысл?
На этот раз удачная мысль посетила Джонса. Он продолжал уже примирительным тоном:
— Послушайте, Роджерс… Вы прекрасно понимаете, что я докажу, если проведу ночь в вашем музее. В этом случае ваши фигуры не более чем воск. Положим, я остаюсь. Если я выдержу до утра, обещайте мне по-новому взглянуть на вещи: съездите в отпуск месяца на три, а вашу последнюю скульптуру отдайте Орабоне — пусть он разобьет ее на мелкие кусочки. Согласитесь, что так будет честно.
Выражение лица хозяина музея не поддавалось прочтению. Было заметно, как он лихорадочно размышляет, пока из противоречивых эмоций, пробегавших по его лицу, не одержало верх злобное торжество. Его голос дрожал от возбуждения, когда он заговорил.
— Согласен! Если вы продержитесь до утра, я приму ваш совет. Но вы должны продержаться. Идемте поужинаем и вернемся. На ночь я запру вас в демонстрационном зале, а утром приду пораньше Орабоны — он появляется за полчаса до открытия — и посмотрю, как вы себя чувствуете. Если вы не до конца уверены в своих силах, я бы не советовал вам оставаться. На случай, если у вас сдадут нервы — стучите в наружную дверь: это привлечет внимание констебля. Так до вас поступали многие. Сомневаюсь, чтобы вам здесь понравилось; ночь вы проведете под одной крышей с Ним, хотя и не в одной комнате.
Когда они выходили через запасный выход в сумеречный двор, Роджерс захватил с собой кусок холста, нагруженный печальной ношей. Возле стены находился канализационный люк, крышку которого хозяин музея приподнял с внушающей подозрение обыденностью. Холст и останки животного канули в зловонный лабиринт. Джонс с отвращением отстранился от своего спутника, когда они вышли на улицу.
По молчаливому соглашению спорщики поужинали порознь, договорившись встретиться перед музеем в одиннадцать вечера.
Джонс остановил такси и вздохнул свободнее, когда пересек Ватерлоо-бридж и оказался вблизи ярких огней Стрэнда. Поужинав в тихом кафе, он заехал домой в Портланд, умылся и переменил одежду. Потом попытался представить, чем сейчас занят Роджерс. По слухам, тот снимал большой готический особняк около Валвортроуд; книжные шкафы в доме были полны старинных собраний чернокнижников; в комнатах хранились оккультные принадлежности и восковые фигуры, которые муниципальные власти запрещали выставлять в музее. По тем же слухам, Орабона занимал один из флигелей.
В одиннадцать вечера Джонс застал Роджерса возле входа в подвальчик на Саутварк-стрит. Оба не тратили слов, превозмогая зловещее напряжение. После короткого совещания сошлись на том, что основного зала будет достаточно, и Роджерс не стал настаивать, чтобы наблюдатель заходил в придел 'для взрослых'. Выключив с пульта в мастерской освещение, хозяин музея запер дверь одним из ключей на связке. Не подав на прощание руки, он миновал входную дверь, запер ее за собой и тяжело протопал по истертым ступенькам на тротуар снаружи. Шаги стихли, и Джонс понял, что долгая ночная вахта началась.
II
Позже, оставшись в одиночестве в огромном сводчатом зале, Джонс проклял детскую наивность, приведшую его сюда. Первые полчаса он ежеминутно зажигал карманный фонарик, однако теперь, сидя во мраке на одной из скамеек для посетителей, уже не рисковал делать это так часто. Каждый раз луч выхватывал из темноты какой-нибудь болезненный образ — гильотину; безымянного монстра; бледное человеческое лицо, взирающее на него с дьявольской хитростью; тело, залитое потоками крови из распоротого горла. Как здравомыслящий человек, Джонс хорошо понимал, что никакой зловещей реальности не скрывается за этими предметами, однако после томительных минут, проведенных в кромешной тьме, предпочитал не смотреть на них.
Зачем ему понадобилось заключать пари с этим безумцем? Гораздо проще было бы оставить его в покое или свести к психиатру. Вероятно, подумал Джонс, сказалось дружеское расположение одного художника к проблемам другого. В Роджерсе чувствовался столь несомненный гений, что было бы непростительно бросить его на растерзание овладевшей им мании. Человек, придумывавший и создававший такие невероятные образы, был близок к настоящему величию Безудержную фантазию Иеронима Босха он воплощал в реалии с мастерством и тщанием, превосходящими искусство Блачека. Без сомнения, для мира кошмаров он сделал не меньше, чем Блачек со своими чудесными копиями растений из изогнутого и раскрашенного стекла для мира ботаники.
В полночь удары башенных часов за Темзой просочились сквозь кромешную тьму, и Джонса несколько подбодрило это послание из живого мира. Сводчатый потолок музея напоминал могилу, жутковатую в своем безмолвии и уединении. Даже мышь показалась бы подходящей компанией, но Роджерс как-то похвастался, что по каким-то одному ему известным причинам ни мыши, ни даже насекомые не осмеливаются приближаться к музею. Любопытное заявление, хотя похоже, что оно было правдой. Мертвенная тишина была полной. Ни единого звука не отражалось под сводами. Джонс притопнул ногой, и призрачное эхо нарушило абсолютный покой. Он кашлянул, и стены насмешливо загудели, возвращая в ответ хрипловатое стаккато. Только не начинать разговоры с самим собой, пообещал себе Джонс. Это будет означать полную потерю самообладания. Время тянулось с чудовищной медлительностью. Джонс мог бы поклясться, что с момента, когда он фонариком подсветил циферблат наручных часов, истекли сутки, однако далекие башенные часы только возвещали полночь.
Что-то в темноте и безмолвии зала обостряло чувства, заставляя воспринимать едва уловимые дуновения, столь слабые, что их трудно было отнести к движениям воздуха. Джонс искренне пожалел о своей излишней чувствительности. Временами его слух, казалось, различал смутные шорохи, не до конца слившиеся с ночными шумами убогих улиц за стеной, и в мозг вползали мысли о зыбких и туманных материях, вроде гармонии небесных сфер, и неизвестных, недостижимых формах жизни в чужих измерениях, нависших над нашим миром. Роджерс часто размышлял о подобных вещах.
Скользящие искорки света в погруженных во мрак зрачках обрели странную упорядоченность, рассыпаясь и складываясь в причудливо изменяющиеся узоры. Джонс часто задумывался об этих таинственных лучах из скрытых глубин, которые мерцают для нас в отсутствие всякого земного освещения; однако подобных сегодняшним ему еще не приходилось видеть. Бесцельные перемещения светлых точек, обычные для глаза человека, оказавшегося в кромешной тьме, сменились огненным вихрем, исполненным тайного смысла.
Затем пришло ощущение движения. Двери оставались заперты, однако, несмотря на полное отсутствие сквозняков, Джонс почувствовал, что воздух утратил свою прежнюю неподвижность. Неосязаемые изменения в давлении — не настолько заметные, чтобы предположить приближение чего-то невидимого и ужасного, — сопровождало общее неприятное похолодание атмосферы в зале. Воздух отдавал солью, словно смешавшись с бризом черных подземных вод; затхлые испарения достигли скамьи, где сидел Джонс. В дневное время он не замечал, чтобы восковые фигуры обладали таким запахом; пожалуй, так могли пахнуть чучела животных в зоологическом музее. Любопытная иллюзия, особенно если вспомнить
