Арсений в это время жил в Доме творчества писателей в Переделкине. Вот как описывает Суркова эту встречу:
Конечно, я видела Арсения Александровича раньше, но еще раз поразилась величественности его облика. Он слушал мой рассказ светски сдержанно, только чуть-чуть подрагивали губы, и где-то в глазах затаилось страдание, которое он не хотел демонстрировать. Лицо его, прорезанное очень глубокими выразительными морщинами, оставалось почти неподвижным.
Я снова рассказала ему историю в Канне во всех подробностях, рассказала о сомнениях Андрея, о попытках с его стороны решить вопрос продления визы и воссоединения семьи с советскими властями полюбовно. Но… Все складывалось так, что если на его просьбы никакого положительного ответа не последует, то он будет вынужден остаться. То есть, как Андрею кажется, его вынуждают остаться, не желая вступать с ним в переговоры…
Во время моего рассказа Арсений Александрович кое-что переспрашивал, вздыхал потаенно и как будто иногда ахал. А когда я наконец собралась уходить, и он встал со мною прощаться, вдруг разрыдался и буквально упал мне на плечо. Это было так неожиданно и непереносимо горько. Никакие слова ничего не могли к этому добавить.
После эмиграции Андрея связь между отцом и сыном стала крайне эпизодичной. Иногда доходили переданные с оказией письма и фотографии из-за границы, но было это чрезвычайно редко – одно-два послания в год. Арсений же и вовсе не писал сыну, – кроме письма, написанного от его имени Мариной по просьбе Ермаша, других, кажется, не было. Но виною здесь не слабое чувство отцовской любви, а угасание Арсения, его возрастающая отрешенность от мира из-за склероза сосудов головного мозга.
Вспоминает Лариса Миллер:
Когда в 77-м зашел разговор об Андрее, Арсений Александрович с грустью сказал, что Андрей давно не звонил, не появлялся и дажене знает, что отец болен и лежит в Голицыне. И, о чудо, возвращаясь из Голицына, мы с мужем оказались в вагоне метро рядом с Андреем. Я бросила случайный взгляд на рукопись, которую он читал, и увидела, что это сценарий о Моцарте. Велико было мое искушение сказать ему, что мы едем от отца, который болен и скучает, но мы не решились, так как не были знакомы. Я много раз встречала дочь Тарковского Марину, которая часто навещала отца.[92]
Мы подружились и иногда перезванивались. Андрея же я видела только дважды в жизни: первый раз в Политехническом музее на вечере Арсения Александровича, второй – тогда в метро. Мой друг Саша Радковский видел его чаще и говорил мне, что порой казалось, будто Арсений младше Андрея. Рядом с А. А., который часто шутил и дурачился, Андрей казался молчаливым и серьезным. Саша видел, как они играли в шахматы. Когда А. А. проигрывал, он так расстраивался, что даже чувство юмора ему изменяло. Он требовал новых партий и играл до тех пор, пока не выигрывал. Если же не удавалось взять реванш, Арсений долго оставался не в духе.
Тарковские были слабыми шахматными игроками. Однажды, приехав к Андрею на Мосфильмовскую, я застал его за решением простенькой шахматной задачи. В несколько минут найдя нужное решение, я услышал от Андрея:
– А я никак не мог найти этот ход…
С Арсением Александровичем я играл в шахматы, давая фору – ладью или слона, – между тем, что и сам я играл тогда неважно, бессистемно, дебюты знал очень приблизительно.
Помню одну любопытную встречу у Тарковских 29 декабря 1980 года, которую я подробно описал в дневнике:
Я пришел в 7 вечера. Арсений Александрович был весел, шутил. Вскоре пришла Татьяна Алексеевна и почти вслед за ней – Андрей Тарковский с сыном Андреем, приятным мальчиком лет десяти.
Много спорили – о русской литературе, философии: Шестов, Бердяев, Федоров… Андрей с большим восхищением говорил о Флоренском…[93]
Арсений Тарковский за шахматной партией в Доме ветеранов киноНа обороте фотографии надпись: Саше Лаврину на добрую память. 17. XI.[19]84. АТ.
Я заговорил о теме двойничества. Парадокс: человек должен раздвоиться, чтобы стать самим собой. Найди в себе пару! Только тогда ты станешь единой цельной личностью… Кто твое альтер эго? Ты вынужден быть «другим» (общество, мораль, религия и т. д.). Найди себя изначального, не отвергая себя социального! Эта идея – гораздо глубже всех существующих психоаналитических школ и теорий.
Сняв противоречие между «начальным» и «социальным», решаешь все психологические проблемы. Начальное – это не только биология, физиология. Это весь комплекс самореализации человека как еще
Ход мыслей Андрею понравился, но двойничество – как основную идею развития всего и вся – он отверг. По его мнению, душа зеркальна миру, а мир, жизнь, вселенная развиваются более сложным путем, порой даже без очевидного противостояния каких-то элементов.
Арсений Александрович рассказывал о своих недавних выступлениях в Ленинграде. Помимо других, был, оказывается, вечер в институте культуры. Какие-то катакомбы, переходы, лестницы… Снимал пальто чуть ли не в той комнате, где пушкинский Германн задушил старуху. Денег за выступление не заплатили, хотя и обещали.
Потом перешли из комнаты Арсения Александровича на кухню. Пили чай и говорили о высоких материях. Арсений спросил Андрея об Италии. Тот ответил, что там пока туго идет дело, поскольку сменилось руководство RAI, к тому же у итальянцев нет денег…
– Все деньги в Америке, – резюмировал свою речь Андрей.
– Ну так сними фильм для американцев, – простодушно сказал Арсений Александрович.
– Там это никому не нужно, – сказал Андрей и добавил: – А я сейчас пишу новый сценарий…[94]
Заговорили о будущем России. Я сказал о периоде ремифологизации и о том, что есть люди, которые верят в скорое слияние церкви и советского государства. Андрей долго смеялся, иронически варьируя эту идею.
Вспоминает Лариса Миллер:
Когда Андрей умер, Арсений Александрович уже мало осознавал происходящее. И тем не менее, Татьяна Алексеевна боялась за него, старалась подготовить Тарковского к страшному известию. Узнаво смерти сына, Арсений Александрович плакал. И все же, удар, наверное, был смягчен тем состоянием, в котором он находился. Я была у Тарковских в Переделкине, когда туда приехала Марина, только что вернувшаяся из Парижа с похорон. Она была утомлена и подавлена. Ей трудно было говорить. Арсений Александрович спал одетым на диване. Марина, несмотря на усталость, хотела дождаться его пробуждения, чтобы поздороваться и поговорить. Наконец Тарковский открыл глаза. Марина наклонилась к нему:
– Папа. Папа. Тарковский, увидев ее, спросил:
– Что? Похоронили?
– Похоронили, – ответила Марина.
Больше Арсений Александрович ни о чем не спрашивал.
Вечер для троих
Москва. 1987
Рассказывает Александр Кривомазов:[95]
Телефонный звонок.
Татьяна Алексеевна (очень усталым, слабым голосом): «Сашенька, мы с Арсюшей просим Вас приехать сегодня вечером к 19 часам…» После крошечной паузы (физически чувствую, как она нервно кутается в свою негреющую дорогую старую шаль – с огромными «художественными» или просто модными когда-то симметричными дырками – и тихо шевелит на том конце провода прохладными губами, проговаривая что-то особенно трудное про себя, пытаясь привычно убрать лишнее до безвозвратного вылета словесной птички), как бы отвечая на мой немой вопрос, добавляет: «Нас будет трое… Подождите отвечать, Арсюша хочет сказать несколько слов…»
Его волнующийся, с придыханиями, неповторимый голос: «Сашенька, очень прошу, будьте сегодня с нами… Вы очень нужны… приезжайте без всего…» <…>
