Катастрофа

ощущение красочности, все вокруг них погружается в темно-серое…»

Бунин зябко передернул плечами, по телу словно ток пробежал. Почистил перо, продолжил:

«На северо-востоке желтый раздавленный бриллиант. Юпитер? Опять наблюдал сад. Он при луне тесно и фантастично сдвигается. Сумрак аллеи, почти вся земля в черных тенях — и полосы света. Фантастичны стволы, их позы (только позы и разберешь)».

В дверь осторожно постучали. Бунин недовольно поморщился, ему хотелось побыть одному. В комнату заглянула Вера Николаевна. В руках она держала какую-то книжицу с ярко-красной обложкой.

— Ян, можно к тебе? Сегодня купила в Ельце, на станции, да забыла отдать. Зинаида Гиппиус составила сборничек. Вот, называется «Восемьдесят восемь стихотворений». Тут и твоих три стиха.

— Не может быть! — иронично произнес Бунин. — Удостоила высокой чести. Не спрашивая разрешения и не заплатив гонорара. И что за компания? Анна Ахматова, Михаил Кузмин — что ж, талантливы. О Кузмине, может быть знаешь, Гумилев ярко выразился: его стих льется как струя густого и сладкого меда, а звучит утонченно и странно.

— А сколько стихотворений самого Гумилева в сборнике?

Бунин пробежал глазами оглавление и раскатисто расхохотался:

— Ну, конечно же, ни одного!

— Почему так? Ведь он поэт талантливый.

— Для Зинаиды Николаевны это не имеет никакого значения. Ее самолюбие Гумилев ранил неоднократно, печатно удостоверяя публику, что талант Гиппиус давно застыл в своем развитии, а стихи лишены красок и подвижного ритма, напоминают «больную раковину». Такое поэтесса простить не может. Впрочем, послушай, вот, наугад, ее стих на восемнадцатой, скажем, странице:

Кричу — и крик звериный…
Суди меня Господь!
Меж зубьями машины
Моя скрежещет плоть.
Свое — стерплю в гордыне…
Но — все? Но если все?
Терпеть, что все в машине?
В зубчатом колесе?

— Набор слов, — сказала Вера Николаевна.

Бунин согласно кивнул:

— Какая-то мертвяжина, и все это, как гвозди в дерево, вбито в поэтический размер. Претензий гораздо больше, чем дарования. — Он устало потянулся, попросил: — Пожалуйста, постели постель. Я через пять минут приду.

…Не знал, не ведал, что пройдет совсем немного времени и его свяжут с Гиппиус общие беды — чужбина, нужда, тоска по России, по рухнувшей счастливой жизни. Но грядет день, когда их дороги разойдутся — навсегда.

* * *

Спустя несколько дней пожаловал нежданный визитер. Бунин, удобно развалившись на скамеечке в саду под яблоней, с наслаждением раскуривал папиросу, когда на дорожке появился некто Барченко — человек с умными глазами и приветливой улыбкой, давний знакомец писателя.

— Мимо ехал, к себе в Елец направляюсь, — объяснил Барченко, — разве мог не увидать вас, Иван Алексеевич!

— Милости просим! — ответно улыбнулся Бунин. — Обедать приглашаю.

— Не откажусь! Живот крепче — на душе легче. Хотя… дела такие, что впору аппетита лишиться. Слыхали новость? Корнилов восстал. Посягнул на законное Временное правительство.

— Ну и что? — Бунин поднял бровь. Он сорвал какую-то травинку, размял ее между пальцев, жадно втянул запах. — Чем боевой генерал хуже цивильных ничтожеств? Захватили, сукины дети, власть, а как управлять громадным государством — умишка не хватает.

— Как же так? — изумился Барченко. — Ведь в нашем правительстве весьма достойные люди…

— Профессора и присяжные поверенные? Вот и занимались бы своим делом, ан нет — им править приспичило! Командовать миллионами. Того же Керенского, поговаривают, жена дома колотит, зато на людях гоголем ходит, хорохорится. — Бунин спохватился, захохотал: — Простите, Василий Ксенофонтович, я запамятовал, что вы тоже присяжный поверенный. И говорят, весьма толковый. Оставим спор, пошли к столу.

…Бунин уговорил гостя остаться ночевать. Вечерний чай пили в беседке. Барченко оживленно обсуждал с Верой Николаевной и Евгением политические новости. На черном небе в потоках воздуха мерцали громадные звезды. В похолодевшем саду сладко пахло увядающими на клумбах цветами. Евгений что-то спросил Бунина, но тот не ответил, даже, пожалуй, не слыхал, глубоко погрузившись в свои мысли. Потом он достал из кармана карандаш и блокнотик, что-то быстро записал. Лишь после этого чуть смущенно улыбнулся:

Простите, я немного отвлекся. Хотите послушать, что сейчас сочинил?

Кончиками пальцев держа блокнотик, он прочитал:

Как много звезд на тусклой синеве!
Весь небосклон в их траурном уборе.
Степь выжжена. Густая пыль в траве.
Чернеет сад. За ним — обрывы, море.
Оно молчит. Весь мир молчит — затем,
Что в мире Бог, а Бог от века нем.

— Как прекрасно! — Барченко захлопал в ладоши, а Вера Николаевна подошла к мужу и поцеловала его в макушку. Тот, склонясь над блокнотиком, поставил число: «29.8.17».

3

Деревенская глушь больше не успокаивала. Появилось много пришлых, в основном беглых солдат, явно из чужих мест. Крестьяне, которых еще вчера Иван Алексеевич считал чуть ли не друзьями, которым много раз помогал — и советами, и деньгами, делались все сумрачней, при случайных встречах отводили глаза, отвечали односложно, торопились отойти в сторону.

Возле лавки мужики обсуждали новость, толковали про «Архаломеевскую ночь»… Будет, дескать, из Питера «Тилиграмма», по приказу, в ней заключенному, надо будет перебить всех «буржуев».

— Всех под корень, и семя их — туда же! А ежели кто из мужиков станет уклоняться, то и с ним поступить как с буржуем, — громко втолковывал солдат с желтыми съеденными зубами и рябым вороватым лицом кучке мужиков, его обступивших и согласно кивавших головами.

Бунин подошел к толпе и, жестко взглянув в глаза солдату, насмешливо спросил:

— Ну, служивый, откуда у тебя новости про «Архаломеевскую ночь»?

— Это, барин, не ваше дело. Срамно лезть в чужую беседу! — нагло улыбнувшись, бойко проговорил солдат. Мужики хмуро молчали.

Кровь прихлынула в голову, от ярости потемнело в глазах. Бунин сделал шаг вперед, взмахнул тростью, чтобы обрушить ее на голову этого хама, от которого на расстоянии распространялся гнусный запах перегара, давно не мытого тела и нестираной одежды.

Солдат с неожиданной резвостью отскочил назад, склонился к голенищу сапога, изготовляясь достать нож, и злобно ощерился:

— Не балуй.