«Может, хватит нам плакать втихомолку, — думалось Бунину. — Плюнуть на все да укатить в Россию! Киса Куприна мне призналась, что ходила в советское посольство, хочет домой уехать. Ей намекнули: «Еще будет лучше, если уедете вместе с отцом. Передайте ему, что советская власть дорожит литературными талантами. Мы вернем Александру Ивановичу его имение в Гатчине, издадим собрание сочинений».
Но как сделать первый шаг? Прийти на рю Гренель и заявить в посольстве: «Я, дескать, жить без России не могу! Возьмите меня к себе!»
А если дадут от ворот поворот? Вспомнят «Окаянные дни»… Куприн, конечно, куда больше против Советов писал, да ведь он совсем больной, с него много не возьмешь. Хорошо, если откажут здесь. А каково, если пустят в Москву, а там и расправятся?
Нет, это сомнительно. Все-таки нобелевский лауреат, писатель с мировым именем. И все же нет уверенности в своей безопасности.
А что станет с Верой, если мне припомнят старые грехи?
Нет, надо еще подумать, надо обождать…»
И вдруг случилось нечто невероятное.
2
В ноябре тридцать шестого года Бунин вернулся в Париж после своего пребывания в Праге. Там прошли его литературные вечера. Как и всегда, чествовали истинно как героя: кино- и фотосъемки, портреты в газетах, десятки интервью, раздача сотен автографов, выступления на радио, цветы, шампанское… Одним словом, триумф!
И жутким контрастом стало происшествие в германском городе Линдау, где фашистские таможенники подвергли его настоящим издевательствам — раздевали, держали почти голым на каменном полу и сквозняке, а потом долго водили под проливным дождем.
Бунин еще больше возненавидел гитлеровцев, а в прессе началась настоящая буря против такого насилия.
И вот после этих переживаний Бунин зашел однажды в оживленное парижское кафе. Вдруг гарсон принес ему записку. Бунин стал читать и не поверил глазам: «
Застучало громко сердце, ушли все прежние обиды. Бунин поднялся и направился в ту сторону, которую указал гарсон. А Толстой уже торопился навстречу. Бунин сразу заметил: Толстой значительно сдал. Похудел, осунулся, волосы поредели. Роговые очки сменили пенсне.
— Иван, дорогой, как я счастлив! Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?
Старые друзья обнялись, расцеловались.
— Ты вполне еще молодец! — радостно приговаривал Толстой. — Почти не изменился, только стал еще красивше и величественнее.
На ходу, то и дело притягивая к себе Бунина за плечо, жарко задышал ему в ухо:
— До каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…
Бунин шутливым тоном перебил:
— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены?
Толстой сердечно забормотал:
Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил. Ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля! У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии? С твоим характером…
— И склонностью к мотовству! — расхохотался Бунин. — А хорошая жизнь стоит больших денег.
И тут решил, что другого такого случая уже никогда не представится: к Толстому сам Сталин хорошо относится! Надо наводить мосты.
Серьезным тоном тихо произнес:
Твое предложение мне нравится. Я живу все там же, на Оффенбаховской улице. Приходи ко мне!
Они сели за столик Толстого, выпили по фужеру шампанского.
— Я завтра после обеда вылетаю в Лондон, — сказал Толстой. — Но к тебе приеду на кофе, предварительно позвонив.
Бунин пребывал в тревожном и радостном ожидании.
Поднялись утром пораньше, прибрали в квартире. Вера Николаевна заспешила в магазины. Стол сделали праздничным, украсив его целой батареей винных и коньячных бутылок.
Часы пробили десять, потом одиннадцать, двенадцать…
В грустном молчании приступили к завтраку вдвоем.
Толстой не пришел, не позвонил.
Сдержи он слово, и в жизни Ивана Алексеевича мог произойти крутой поворот.
3
