— Вот это хорошо! — неожиданно произнесла она. — А что у вас — дело какое?
— Да нет, любопытства ради занесло, а теперь страшно скучал.
Она вздохнула:
— Эх, какое у нас любопытство, так — тоска сплошная.
— Пойдемте ко мне в гости, — осмелел он.
— Это куда? В гостиницу? Это мне не с руки. Меня тут все знают.
Помолчали, вдруг она с какой-то отчаянностью, от которой сладко замерло у него в груди, произнесла:
— Без вашего номера вполне обойдемся, на всю жизнь запомните нонешнюю ночку.
Он порывисто обнял ее, ощутил налитые груди, крутые бедра, и все в нем самом налилось силой и неукротимым желанием обладания.
— Не спеши! — приказала она. — От тебя не уйдет, все достанется.
И, часто стуча подкованными полусапожками, потянула его за собой куда-то в сторону. Он не сопротивлялся, охотно подчиняясь ей.
Они миновали еще одну пустынную улицу, свернули в темный проулок, заросший кустами сирени и липовыми деревьями. Луна спряталась за тучку. Стало совсем темно. Она, словно ясно видя в этой кромешной темноте, властно тащила его дальше и дальше.
Наконец, тяжело дыша, остановилась и сдавленным от волнения голосом произнесла:
— Это здесь! Иди ближе, помоги мне!
Он ухватился за какой-то тяжелый, непонятный ему на ощупь предмет.
Вдруг ярко выскочила из-за тучки луна и снова все озарила своим мертвенным фосфорическим светом. У него от ужаса остановилось дыхание: вокруг торчали кресты и памятники, а предмет, который он тянул, — громадный, еще свежий венок из ветвей, цветов и с лентой.
— Не бойся, — ободрила она его, хотя у самой от страха почти пропал голос. — Никто здесь нас не укусит. Здесь все спят вечным сном.
— Ты кто? — заикаясь, выдавил он.
— Скоро узнаешь, — пообещала она и стянула с могилы венок. Потом споро и деловито сняла с себя исподнее, подняла юбку и легла на спину: Ну иди скорей, дурачок!
Он увидал белизну ее чудного тела и, уже ничего не страшась, повалился на нее, на свежую могилу, коснулся локтями и коленями влажных цветов. Нашел ее пухлые губы и в смертельной истоме впился в них, смешался с ее крепким телом и исступленно погрузился в то неистовство, которое еще никогда не испытывал. Он понял, что до этой минуты не знал ни любви, ни подобной страсти.
Эта близость навеки сроднила их, сделала хранителями страшной и нерушимой тайны. Она делила его восторги, вскрикивала, расходясь, все громче и громче, со стоном выдыхала, извиваясь:
— Еще, милый, еще! Боже, как мне сладко…
А кругом царила кладбищенская ночь, бесконечно безмолвная, с длинными тенями соседнего склепа, крестов, берез и тополей. От некоторых могил исходил мертвенный фосфорический свет и самый яркий — от
Когда все было кончено и она вытянулась в полудремотной истоме, он нежно целовал ее набухшие соски налитых грудей. Она устало и счастливо вздыхала и вдруг ловким, змеиным движением выскользнула из его объятий и принялась стряхивать с шуршащего платья прилипшие комочки земли. Потом торопливо застегнула пуговицы лифа и, держа шпильки в белых зубах, оплела голову толстой русой косой.
Он хотел опять обнять ее стан, но она холодно отстранилась:
— Это лишнее! Мне надо домой, не ровен час, свекровь меня хватится.
И яростным шепотом добавила:
— Ах, как мечтала я: сдохнешь, гад, так я на твоей могиле… И дождалась! — торжествующе закончила она.
Он наконец вгляделся в ее лицо, ярко освещенное луной, и вздрогнул: перед ним стояла та самая красавица, портретом которой он любовался на витрине.
— Как тебя зовут?
— Да какое вам дело?! Мы все равно никогда не увидимся.
— И все-таки?
— Катериной кличут.
— А чья это могила?
Она захохотала звонко и злобно:
— Мужа моего! А то чья же еще? Вчера только схоронила его, старого урода. Я прошлой ночью уже выходила, да никого подходящего не встретила. А вас, голубчик вы мой белый, сам Бог мне послал — пригожий да обходительный. Ох, как хорошо мне теперь!
Заикаясь, чувствуя, что холодеют ноги и руки, спросил:
— Так это… вы… помогли ему?..
Она испуганно шарахнулась:
— Еще чего! За это — Сибирь и вечные адовы муки! Сам сдох, пес шелудивый. Напился и с чердачной лестницы брякнулся, весь хребет переломал. Лежал на полу, хрипел и на меня глазищи таращил: «Радуешься, гадюка!»
А я, грешная душа, и впрямь радовалась. Всю душу вымотал. Ну да хватит лясы точить, вы свое получили, а я, спасибочко вам, как в раю ангельском. Пошла я, а вы держитесь по той аллее, и она приведет вас прямиком в гостиницу.
Она еще раз повернулась к могиле, сплюнула на нее, произнесла ругательное слово и быстро пошла по узорчатой от игры света и теней кладбищенской дорожке к каменным воротам, то высвечиваясь в полосе света, то исчезая в густой тени.
Мой приятель не помня себя добежал до гостиницы, не прилег даже на минуту на постель и с первым светом отправился на вокзал. В его душе был хаос от самых противоречивых чувств: отвращения, сладости, волнения и сожаления, что уже никогда не увидит эту женщину.
Заря разгоралась все сильней, дебаркадер заполнялся отъезжающими, весело давал гудки маневровый паровозик. Вскоре подошел скорый. Он сидел в удобном купе, беседовал со случайным спутником — генералом-артиллеристом, и все случившееся минувшей ночью ему казалось сумасшедшим бредом или сном.
— Вот вам, сударь, и украинская ночь! — закончил Бунин.
Бахрах, потрясенный рассказом, вопрошает:
— Вы так это живо передали… Точно ли, что это было с вашим товарищем, а не с вами самим?
Бунин молчит, долго раскуривая самодельную папироску. Потом нехотя произносит:
— Какой вы нахальный, лев Сиона! Вам расскажи да дай отчет — прямо как в полицейском участке. Какая вам разница, с кем это было. Может, и вовсе ни с кем не было. Вы ведь знаете, что я первостатейный выдумщик. И все свои истории выдумываю.
— Но то, что вы, Иван Алексеевич, мне рассказали, надо лишь записать — и готова потрясающая новелла.
— Вы думаете? А что скажут всякие ханжи, извратившиеся в мысленных пороках, но изображающие из себя святошей? Алданов прислал письмо из Нью-Йорка: цензура опять не пропустила два моих рассказа из цикла «Темные аллеи» — прямо женский монастырь какой-то, а не передовое государство. Нельзя писать про объятия в постели, про любовный экстаз — у американской дуры- цензуры от этого припадки начинаются. А тут — любовь на могиле! «Осквернение последнего прибежища»! Дураки!
Нет, писать об этой мрачной истории не буду.
(Бунин действительно не записал много интересных историй, которые в разные годы поведал, как и эту, «кладбищенскую», супругам Полонским, Алданову, Бахраху, Одоевцевой.)
И, заканчивая разговор, Бунин произнес:
— А вообще-то вслед за Блаженным Августином могу лишь повторить молитву: «Господи, пошли мне целомудрия. Но только не сейчас».
Эта наивная молитва меня всегда умиляет. До чего прекрасна она! Да ведь и я готов молить Бога о
