Сага о Йёсте Берлинге

Кто пылких чувств прилив сдержать бы смог в ту пору,
Среди игры теней и сладкой резеды?

У розы облетел последний лепесток,
Упал в безверии на черные ступени.
Вот так, казалось нам, и мы уйдем, как он,
Как лист по осени, без жалобы, без пени,
Земного воздуха прощальный слыша звон.
Как тщимся мы свой отдалить итог,
Все к жизни лепимся и все же смерть обрящем.
Смиримся же с судьбой, как в воздухе звенящем,
Смирившись, падает последний лепесток.

И мышь летучая поблизости от нас
Плеснула крыльями и в лунном скрылась свете.
И сердце, как огнем, вопрос обжег,
Что вечно мучает, взыскуя об ответе,
Что как страданье стар и словно боль жесток:
Куда уходим мы, когда настанет час?
Чужой души возможно ли блужданья
Отсюда видеть нам, как в этот миг молчанья —
Тварь, проскользнувшую поблизости от нас?

И шелковых волос ко мне склонив волну,
«Не верь, — любимая мне прошептала с болью, —
Что дальние края по смерти душу ждут.
Вот я, когда умру, я не прощусь с тобою,
Не улетит душа в далекую страну,
В твоей душе она найдет приют».
О, смерть нам скорую готовила разлуку.
В последний раз в ту ночь ее держал я руку
И целовал ее волос волну.

За этот год не раз, томясь душой больной,
Я ночи проводил в плену воспоминаний,
Лишь лунный свет с тех пор мне горек и постыл:
Он видел нас вдвоем в часы ночных свиданий,
В ее слезах дрожал и нежно серебрил
Склоненную ко мне ее волос волну.

Но как смириться мне с той мыслью безутешной,
Что суждено душе ее безгрешной
Страдать в душе моей и грешной, и больной?[39]

— Йёста, — шутливо произносит Анна, меж тем как горло ее готово сжаться от страха, — о тебе говорят, что ты пережил намного больше поэм, чем сочинили иные, те, которые всю свою жизнь только этим и занимались. Но знаешь, тебе лучше сочинять по-своему, то, что тебе более привычно. А это всего лишь плод ночной бессонницы, правда?

— Ты не очень-то снисходительна ко мне.

— Прийти и читать стихи про смерть и несчастье! Как тебе не стыдно?!

Йёста уже не слушает ее, его взгляд устремлен на молодую графиню. Та сидит, совершенно окаменевшая и неподвижная, словно статуя. Ему кажется, что она вот-вот лишится чувств.

Но с ее уст с невероятным трудом срывается лишь одно-единственное слово:

— Уходите!

— Кто должен уйти? Это я должен уйти?

— Пусть уйдет пастор, — запинаясь, еле выговаривает она.

— Элисабет, замолчи!

— Пусть спившийся пастор оставит мой дом!

— Анна, Анна, — спрашивает Йёста, — что она имеет в виду?

— Тебе лучше уйти, Йёста!

— Почему я должен уйти? Что все это значит?

— Анна, — произносит графиня Элисабет, — скажи ему, скажи ему!..

— Нет, графиня, скажите ему сами!

Стискивая зубы, графиня преодолевает волнение.

— Господин Берлинг, — говорит она, подойдя к нему. — Вы обладаете удивительной способностью заставлять людей забывать, кто вы такой. Недавно я услышала рассказ о смерти Эббы Дона. Известие, что она любит недостойного, убило ее. Ваша поэма дала мне понять, что этот недостойный — вы. Я не могу лишь понять, как это человек, с таким прошлым, как у вас, может показываться в обществе порядочной женщины. Я не могу этого понять, господин Йёста. Теперь я изъясняюсь достаточно ясно?

— Да, графиня. В свою защиту я хочу сказать лишь одно. Я всегда был убежден в том, что вам обо мне все известно. Я никогда ничего не пытался скрывать, но ведь не очень-то весело кричать на всех перекрестках о самых горьких бедах своей жизни, тем более — самому.

Он уходит.

В этот миг графиня Элисабет наступает своей узенькой ножкой на букетик голубых звездочек.

— Ты сделала то, чего я хотела, — сурово говорит Анна Шернхёк графине. — Но теперь конец нашей дружбе. Не думай, что я могу простить твою жестокость к нему: ты выгнала его, ты презрительно насмехалась над ним, ты оскорбила его! А я, я бы пошла за ним в темницу, на позорную скамью, если бы это было нужно! Я, именно я буду стеречь и охранять его! Ты поступила так, как я хотела, но я никогда не прощу тебе этого.

— Но Анна, Анна!

— Думаешь, я рассказала тебе эту историю с легким сердцем? Разве при этом я не вырывала — кусок за куском — сердце из своей груди?

— Зачем же ты тогда это сделала?

— Зачем? Затем, что я не хочу — да, не хочу, чтобы он сделался любовником замужней женщины…

Глава тринадцатая МАМЗЕЛЬ МАРИ

Тише, ради бога, тише!

Что-то жужжит над моей головой. Это, верно, летает шмель. Прошу вас, не шевелитесь! Вы