«Если бы Конрад Аденауэр вел себя так, как сейчас ведет себя Гельмут Шмидт, мы бы уже наверняка были частью советской империи».
«От его замечательной борьбы в роли “грубияна Шмидта” против военной политики молодого Штрауса до признания жестокого военного опыта старика Брежнева тянется все тот же суховатый пафос. Музыкой всей жизни Шмидта была ненависть к тому, что поколение 1945 года называло “дерьмовой войной”».
«Гельмут Шмидт продолжает говорить о чувстве долга, расчетливости, осуществимости, непоколебимости. Это все второсортные добродетели. Следуя им, тем не менее, вполне можно быть начальником концентрационного лагеря».
«Меня меньше интересовало содержание его политики, меня больше завораживала его личность. Здесь компетенция перемешивалась с тщательно культивируемой агрессией. Здесь профессионализм был виден настолько же, насколько и превосходство».
«Гельмут Шмидт умел противиться искушению сказать людям то, что они хотят услышать. Он давал им больше, чем обещания, он говорил им правду».
«Шмидт вскоре после рождения достиг земного совершенства, отсюда не считает нужным более чему-либо учиться и держит всех остальных за идиотов».
«Мы все живем в общей Европе и всегда будем стремиться к Вашему руководству, потому что Вы, как и прежде, имеете большую власть над всей Европой».
«Тех, кто знает и ценит Гельмута Шмидта, больше всего волнуют его человеческие качества: сила его характера, его лояльность, сердечная человеческая доброта. Не существует другого политика, которому я доверял бы больше в области человеческих отношений или чьи оценки нахожу более убедительными».
«Несмотря на опасность почувствовать свою важность, я должен признаться, что вечером 17 декабря 1968 года, после телевизионной дискуссии на канале НДР (NDR), он заявил перед пятью любителями пива, что в течение трех лет будет либо канцлером, либо промышленником».
«У Гельмута Шмидта есть почти все таланты идеального главы правительства, к тому же ему сопутствует удача. Ему нужно было бы опасаться мести богини Немезиды, если бы он сам не носил в своей груди сомнения. Пусть даже те, кто видит в нем только закулисного делягу, этого не понимают. В глубине души его грызет сомнение, в нем живет меланхолик, который в наступающем будущем гораздо отчетливее различает черные катастрофы, чем светлые, полные надежд моменты».
«Шмидт должен был чувствовать себя вольготно, как офицер на войне, а тот зимний визит в Гамбург, был, видимо, самым счастливым в его жизни».
«Личная трагедия Гельмута Шмидта состоит в том, что за 50 лет существования ФРГ нет ни одной вехи, вошедшей в историю, которая пришлась бы на его правление».
«Шмидт у аппарата! Я слушаю!» Импровизированная телефонная связь на частоте авиадиспетчерской службы была плохой, на другом конце слышно было только нечеткое «Алло!» «Пожалуйста, говори медленно и громко!» — попросил канцлер. «Самолет захвачен!» — Гельмут Шмидт не поверил своим ушам. «Не понял!» — поперхнулся он. Когда Ганс-Юрген Вишневски уточнил информацию, он испытал облегчение: «Работа выполнена. Трое мертвых террористов. Человек из GSG-9[33] ранен. Больше никаких сведений». Канцлер вполголоса повторил эти слова, услышанные им из далекого Могадишу, как будто хотел еще раз удостовериться в том, что все закончилось. Он был один в информационном центре канцлерского ведомства. Захват «ландсхута» арабскими террористами закончился штурмом в 0:12 в аэропорту столицы Сомали. Все из 191 заложника благополучно пережили взрыв ручной фанаты и перестрелку между похитителями и боевым подразделением GSG-9. Прежде всего Гельмут Шмидт должен был объявить о победе членам большого антикризисного штаба канцлерского ведомства. В миг высшего триумфа политик, обычно прекрасно владеющий собой, не смог сдержать слезы. Двое министров взяли Гельмута Шмидта под руки, чтобы поддержать его. В штабе царила эйфория. Уполномоченный правительства Клаус Бёллинг с трудом поверил в радостные вести: «О Боже, неужели это возможно!» Глава
