– Тогда собирайтесь. Время дорого.
Вовочкин отец как-то суетливо огляделся, опёрся о подлокотники – кресло заскрипело, – и встал, сутулый и пузатый, похожий на большую латинскую «S». Если бы он выпрямился, то был бы под потолок.
– Куда он такой пойдёт, – сказала доселе молчавшая бабушка Наталья. Она сидела в уголке, в платочке, сложив руки на коленях. – В какой его можно лес пускать… Дед, ты, если надо, зубами рви, а чтоб Леночку поддержали. Дело говорит. Буду собираться… – и она скользнула в другую комнату.
– Все с ума посходили, – развёл руками дядя Игорёк и попытался было пойти за бабкой, но тут Артур, совершенно белый, загородил ему дорогу:
– Значит, они – Соньку, а мы на коленки – и смотреть, да? Сволота ты поганая…
И подпрыгнул, метя кулаком в слишком высокий для него нос. А потом перед глазами стало красно, и он уже не слышал, как на него кричат, хватают – а только бил, бил, бил, бил… Наконец справились, оторвали, оттащили в сторону, придержали. Крик Артурчика перешёл во всхлипывания.
В другом углу отпаивали растерянного Игорька. Он утирал смятым платком раскровяненное лицо и всё повторял: 'Это нервный срыв, у мальчика нервный срыв…'
Мальчик сидел в углу, сжавшись в комок. Рубаха противно и холодно липла к спине – оказывается, окатили водой. Зло жглись плечи – там, где он стёр их лямкой волокуши. В ушах шумело, иногда сквозь шум пробивался ненавистный голос бывшего Вовочкиного отца – потому что не мог быть отцом Вовочки человек, запросто предложивший выдать на смерть пана Ярека, не просто выдать, а самому ловить и потом сдавать, пана Ярека, только за то, что пан Ярек вступился за дочку…
Подошла мать, потемневшая и каменная. Плотно взяла за руку, подняла с полу, повела. Из-за спины долетело: 'Елена Матвевна, вы только мальчика не наказывайте…' Мать дёрнула плечом, и это движение отозвалось во всём Артурчиковом теле.
Она молчала всю дорогу и во время долгого кругового подъёма по крутым неровным ступенькам – и, только втолкнув сына в комнату, обронила: 'Сиди здесь', – заперла дверь и ушла. Обратно, наверное. Или в обком. А таких несознательных, как Артур, туда не пускают.
Но, странное дело, ему уже не хотелось стоять посреди большого, с деревянными колоннами, зала и ощущать устремлённые на него взгляды. За те несколько часов, что провёл он один в осиротевшей комнате, он не думал ни о Спартаке, которого оставил в больнице без сознания, ни об Артёме, который и вовсе был неизвестно где, ни об Олеге, который медленно превращается в незнамо что… Он даже перестал быть Арамисом.
За эти несколько часов, уже не чужими, а своими глазами видя в темноте запрокинутое Сонюшкино лицо, он искренне, накрепко, всей душой поверил, что и впрямь был свидетелем всего происшедшего.
Вернулась мать. Взъерошила волосы, дала лёгкого подзатыльника, сказала: 'Правильно ты ему врезал… Я бы тоже хотела, да нельзя вот'. Она была не то чтобы весёлой, но на подъёме. Видимо, в обкоме всё решили как надо. Потом она что-то пересчитала по пальцам, ушла на кухню, повозилась там. Вернулась с набитым мешком.
– Пошли.
– За нашими? – вскочил Артурчик.
– За нашими, за нашими. Дорогу-то, кроме тебя, никто не знает.
– А как же суд?
– Отложили суд. До полного выяснения обстоятельств. Почтенный Сугорак – умный человек, он понимает, чем всем нам грозит неправый суд…
Она говорила что-то ещё, а Артурчик в холодном ужасе понимал: сейчас он должен будет признаться матери, что соврал. Что Олег с ребятами не на Свалке, а совсем в другой стороне, что они со Спартаком ничего не видели, а просто хотят выручить пана Ярека… и вдруг сообразил: а зачем? Мы просто пойдём по следам. И догоним. Те с носилками, а мы налегке. Завтра точно догоним.
И, обрадовавшись, он чмокнул мать в щёку и подхватил увесистый мешок на спину:
– Пошли! Только я к Спартаку забегу в больницу.
– Я полчаса как оттуда. Спит он, не надо будить. Док говорит, всё будет в порядке. Вовремя вы успели. Паша странный человек, но сколько от него иной раз пользы…
– А от меня, что ли, нет?
– Ну… иногда и от тебя.
Тейшш очнулась от покачивания. Это было непонятно, но, кажется, безопасно. Главный запах был правильный. Это её корабль. И он движется. Если корабль движется, значит, уцелел кто-то ещё …
Но больше уцелеть никто не мог. Она видела. Она ощутила.
Но корабль движется.
Плен?
Не делая ни малейшего движения, она «ощупала» себя с головы до ног. Голова болела так сильно, что боль казалась чем-то внешним, отделённым перегородкой. Глаза целы, зубы целы. Шея цела. Руки тоже болят, но кости не повреждены. Руки не связаны – значит, не плен. Грудь… не ощущается. Совсем. Будто там ничего нет. Яма. Анестетик? Или выгорели нервы? Выясним позже… Наверное, второе – всё-таки несколько выстрелов в упор. Дальше… Живот – цел. Ноги – целы.
Что же вокруг?
Рядом кто-то тяжело и часто дышит. Тоже раненый? Запах странный. Это не эрхшшаа. Другой. Что же здесь происходит? Кто ведёт корабль?
Она чуть приоткрыла глаза.
