слепней, застал… А что красиво, то красиво. Как бы ни загаживали природу…
Он плюнул в полоску прибоя, где на трёхсантиметровых волнах покачивались куски древесной коры, размокший картон, бутылочное горлышко и клочья какой-то сероватой пены.
– А ещё здесь облака интересные, – продолжал он спустя минуту. – Первый раз в жизни видел, как облака крест-накрест идут и сталкиваются. И сразу башни какие-то громоздятся, медведи… как та Медведь- гора в Крыму. Я ещё совсем пацаном был, мы с братом поплыли вокруг неё на матрацах. И накрыло нас штормом. Ну, вылезли мы даже не на пляжик – какой там может быть пляж, отвесная стена, – а выбило волнами нишу такую: три на полметра. Сидим, заливает нас, конечно, ветер, дождь, похолодало сразу – а потом сверху камни стали сыпаться. Я сижу, матрацом прикрылся, а брат встал и на шаг отошёл – отлить. И вот точно между нами – глыба тонны две-три – ка-ак даст! Хорошо, она не с высоты катилась, а прямо над нами от скалы оторвалась, подмыло её… но всё равно: и осколками посекло, и ушибло чем-то сильно, но это потом разобрали, а тогда – схватили матрасики и в прибой, там не так страшно… Часа три выгребали, но выгребли как-то. Руки вот тут, повыше локтей, о резину до мяса стёрли…
Сзади раздался гудок электровоза, а потом ближе и настойчивее – автомобильный сигнал. Все оглянулись. На дороге, метрах в пятидесяти, стоял защитного цвета ГАЗ-51; вместо привычного кузова у него была фанерная будка с сильно запылёнными автобусными стёклами по бокам и ржавой железной крышей, сквозь которую выходила наружу длинная дымовая труба с «грибком» на конце. С подножки кабины им махала рукой девушка Тамара; впрочем, Давид подозревал, что её звали иначе, потому что на имя своё она реагировала с крошечным, но всё же запозданием.
– Во, и Морковка здесь, – сказал Стриженов, поднимаясь. Он завертел флягу и сунул её в карман своих необъятных штанов. – Интересно, и она с нами?
– Вряд ли, – сказал Лисицын. – Нас проводит и – за следующей партией… А почему Морковка?
– Я её когда первый раз увидел, она рыжая была, как морковка. Потом перекрасилась…
Давид напоследок запустил «блинчики», и на этот раз очень удачно – камушек выбил дюжину кругов, а потом просто пробороздил по воде длинную пологую дугу и исчез без всплеска. Давид постоял ещё чуть- чуть – вдох, выдох, вдох – и побежал вдогонку остальным.
Тамара уже шла навстречу.
– Привет, мальчики! Простите, что так долго вам ждать пришлось… неувязки всякие. Но теперь уже всё, сейчас прямо и поедем…
Она обняла Стриженова, чмокнула в щеку, потом – Лисицына. Потом Давида. И снова Давид удивился себе, что в ответ на её прикосновение, вроде бы очень ладной и привлекательной девушки, ничего не почувствовал. Но, как и прежде, не подал виду.
– Заберём ваши вещи, подхватим ещё одного товарища на станции – и вперёд!
В будке пахло нагретым кожзаменителем и пылью. Через открытый лючок в потолке било солнце, и в воздухе косо висел яркий, будто свежевыструганный, брус света.
Давид занял место впереди у окна, оглянулся на брёвна, где они сидели три минуты назад. Из-за того, что стекло было пыльным и не слишком прозрачным, казалось, что брёвна остались в глубоком прошлом. Так смотрят старую потрёпанную киноленту…
(Через час сюда придёт человек, пороется под бревном и достанет записку. Следующее своё послание в Центр лейтенант спецназа ГРУ Давид Юрьевич Хорунжий сможет передать только через шестнадцать лет…)
В гостинице – обычном рыжем бараке, только аккуратненьком и свежеобсаженном деревцами- карандашиками – расплатились, забрали вещи, заранее упакованные, огляделись – не забыли ли чего… Вещей полагалось брать не больше семи килограммов на нос («Ну, любимые книжки разве что… Остальным вас с ног до головы обеспечат, не заботьтесь даже!»), и самым тяжёлым у Давида был магнитофончик «Сони», комплект батареек к нему и два десятка кассет, а у Лисицына – трёхлитровая алюминиевая канистрочка с чистейшим спиртом. Стриженов обнимал рюкзак, в котором угадывалось что-то кубическое…
Товарищ, которого подобрали на станции, оказался старше всех – лет тридцати – и, как почти сразу по характерным жаргонным словечкам догадался Давид, до вербовки служил в армейской авиации. Звали его редким в наше время именем Макар. Что значит «блаженный». О чём Давид, когда-то от скуки выучивший значения практически всех известных в природе имён, и сообщил.
Когда выехали из посёлка и покатили по дороге, грунтовой, но удивительно ровной, Давид стал клевать носом. Лисицын, Стриженов и лётчик приговорили вторую (то есть предпоследнюю) флягу клюковки, и Давид полудрёмой как бы позволил им обойтись без своего участия. То есть ему предложили, а он в это время спал. На самом деле ему просто хотелось иметь ясную голову.
Ведь если всё правда, думал он, если это не наколка, не дурацкий розыгрыш, не провокация какого- нибудь ЦРУ (а в это он не верил), то я сегодня покину Землю и неизвестно когда вернусь. И, может быть, вот это всё я вижу в последний раз…
Слева поднимался тёмный щетинистый Хамар-Дабан, слева – более светлые, с безлесными вершинами Саяны. Наверное, на Хамар-Дабане растёт ель, подумал Давид, а на Саянах – сосна или пихта. А может, лиственница. Он попытался вспомнить, у какого дерева хвоя более светлая, и не смог. Почему-то казалось, что это важно.
У лётчика Макара с собой тоже что-то было, и скоро сзади запели: «Не вейтеся, чайки, над мо-ой-ё-ё- ё-ё-рем…», а потом – «Бродяга к Байкалу подходит…»
Незаметно для себя Давид стал подпевать. «Перемахнув через Урал, – прощай, Европа! – я удрал в далёкую страну Хамар-Дабан!..»
Часа через три сделали остановку, оправились, перекусили бутербродами с омульком и выпили горячего чаю из большого помятого термоса. Девушка Тамара поглядывала на часы. Пока отдыхали, мимо пропылили три грузовика и автобус.
Тамара поднялась на ноги.
– Ребята, – сказала она негромко. – Сейчас последняя возможность остаться. Доберётесь обратно на попутках, это здесь не проблема. Если же поедете дальше, то возможность соскочить потом будет только одна – через стирание памяти. Ничего приятного в этой процедуре нет… Решайте.
