Вслед за Юлькой, шумно отдуваясь, вошел шофёр Хуан и прямо направился к индейцу. Они обнялись и шумно затараторили, и Юлька поняла, что индеец ряженый.
Автоматов было всего шесть. Юлька подошла к механическому «колесу счастья», сунула жетон в щель и несколько раз надавила на клавишу, разгоняя колесо. Оно крутилось с шелестом и даже вроде бы лёгким скрипом. Стальное пёрышко дзинькало, зацепляясь за гвоздики. Потом колесо стало крутиться медленнее, ещё медленнее… и остановилось стрелкой напротив символа ?. В автомате некоторое время продолжалось таинственное механическое шебуршание, а потом вдруг загремела жестяная варварская медь, затрубили пружинные трубы, вспыхнули под потолком лампочки, и в корыто тупо брякающим потоком хлынули жетоны, жетоны, жетоны…
Потом, когда пришёл управляющий, настоящий индеец в простой полотняной рубахе, выяснилось, что чистый выигрыш Юлькин составил одну тысячу восемьсот сорок шесть долларов чистыми. Три сотни забрало себе государство, восемь – пошло индейцам, а немного мелочи – это был крошечный местный налог. Налог вот этого островка осёдлости между четырьмя дорогами.
Без радости, а скорее в каком-то дымном, чадном недоумении Юлька упаковала выигрыш, купила два мотка проволоки, до отвала поела в индейском же ресторанчике, прикупила с собой пирожков и соку, села в почти пустой автобус – и уже в автобусе вспомнила, что за всей этой суетой так и не позвонила…
Серёгину и Крошке вдова выделила флигелёк на задворках своего немаленького именьица, и сейчас они сидели на террасе и болтали ни о чём. По правде говоря, Серёгину уже порядком поднадоела эта размеренная жизнь – и, в чём он не хотел себе признаваться, поднадоела Крошка с её щебетом и предупредительностью. Вернее, не так: он в таком режиме мог существовать бесконечно долго. Но не хватало острого, и не хватало самого густо перчёного мяса жизни, к которому он так успел привыкнуть.
Каждый день они с Фогманом по очереди делали два рейса к Стоячей Звезде. Это был огромный и беспорядочный – и действительно очень старый – комплекс из самых разнообразных конструкций, соединённых трубами и тросами. Вся эта груда пластика, керамики и металла измерялась десятками километров и, наверное, миллионами тонн. Трудно было в первый раз: зайти с той стороны, где пространство не прощупывается, найти по слабому конспиративному маячку нужный причал, пробраться к нему, пришвартоваться в страшной узости между трёх гигантских цистерн… Но пилот Тимграус, дезертир с имперского флота, однажды пройдя этот маршрут на ощупь, все последующие разы проскальзывал на место лихо, как по изогнутому прочному рельсу. Молчаливость его Серёгина не смущала, а договариваться о чём- то необходимом удавалось с помощью авторазговорника, который где-то раздобыл Фогман. Главное – говорить внятно, не торопясь и вразбивку…
Как правило, утром летал Фогман, вечером – Серёгин. Они находили нужного агента, производили проверку – обмен паролями и всё такое, – передавали очередной диван-чемодан-саквояж – и возвращались. Тимграус не роптал. Летать было делом его жизни – в полном смысле слова, – а сна ему хватало в промежутках между полётами.
Катер садился на острове вдовы, вон там, на поляне для игры в мячи. Обычно Фогман возвращался к обеду.
Сегодня он задерживался. Причём основательно.
Крошка порывалась накормить Серёгина ещё одним обедом, он вяло отбивался: готовила Крошка удивительно вкусно, но там, на виражах, изрядно взбалтывало. Так что лишний кусок желудком не приветствовался.
Катер появился уже к закату, когда Серёгин, сказать прямо, извёлся.
Как и положено, катер шёл с моря, дабы не смущать лишний раз горожан. Но почти под прямым углом к привычному курсу – то есть не с юго-запада, а с северо-запада. Что бы это значило, подумал Серёгин, направляясь к плетёному сундуку, где у него хранился пулемёт.
– Если я скажу, сразу прыгай в подполье, – велел он Кгенгхе.
Та вроде бы испуганно кивнула, но когда через полминуты он поймал её боковым зрением, то почти оторопел: в руках у Крошки Ру был – закутанный в пёстрый платок, но такое родное не спрячешь! – «калашников».
– Дура, – сказал он, и она с готовностью кивнула: дура!
– Ладно, – махнул рукой Серёгин, – но смотри, главное – от меня ни шагу, в ту сторону можешь вообще не глядеть, – он кивнул на площадку, над которой уже завис катер, – карауль мне спину. Поняла?
– Поняла, Серёгхин, – сказала она серьёзно. – За спину будь спокоен.
– Когда спокоен за спину, спокоен и за задницу, – сказал он по-русски, и вдруг она засмеялась. После паузы. То есть: сначала поняла слова, а потом и смысл. – Ну ни фига себе, – уставился он на неё. – Ты уже и по-русски?..
– Отчен малё, – сказала она. – Два сто тхри сто слофф.
– Но эти все ты знаешь…
– Агха, – сказала она и снова засмеялась.
Катер коснулся земли. Откинулся верхний люк, спиной вперёд вылез Фогман, а за ним большой и грузный – Давид Юрьевич. Он был в шёлковом сером плаще.
Оба постояли секунду, словно прислушиваясь к земле под ногами, а потом пошли – Фогман (торопливо) – к дому вдовы, а Давид Юрьевич (задумчиво) – сюда, к флигелю.
– Вроде бы отбой, – сказал Серёгин. – Вроде бы свои.
– Вот такой вот у нас сегодня шоколад, – повторил Давид, сандаля переносицу. – И ковать его мы должны просто влёт, не дав коснуться земли…
Серёгин сидел молча, разглядывая его своими чёрными безучастными глазами. Этакий хакасский бог – Серёгин. От которого сегодня, сейчас всё и будет зависеть, как от бога…
Как и положено богу, имеющий тайное имя: Ибден. Понятно, что он всегда представляется только по фамилии. Одарили же парня дорогие родители. Не пожалели…
Операция вступила в некую стремительную фазу. Фогмана вместе с агентом, аккуратно взятым за менжу, встретила целая депутация ребят, слишком тщательно косящих под тиронцев; в них Фогман
