мой. Я добрый малый, быть может, но я хитер, и меня провести трудно. Если вы хотите есть, давайте деньжат и вместо положенной порции я достану вам такой завтрак, какого вы никогда не едали. Но если вы желаете знать то, чего я не должен говорить, в таком случае, уж, пожалуйста, на меня не рассчитывайте.
Счастливая мысль пришла в голову Жаку.
Он сунул руку в карман. Убийц не обыскивают. Находят излишним. Нужно ли искать новые доказательства преступления? Факт налицо. Какие еще улики против них могли бы обнаружить их карманы? Наконец, бесчувственное состояние молодого человека сосредоточило на себе все внимание. Короче говоря, он ощутил в кармане золото, которое он уже держал в руках в то время, как переодетый лакеем Бискар вручил ему фальшивую записку от имени Полины де Соссэ.
Снова вспомнилось ему, каким грязным, позорным путем нажиты эти деньги. Но на этот раз ему удалось преодолеть отвращение.
— Вот два луидора, — сказал он, — один вам, другой — мне на расходы. Идет?
— Ишь ты, хитер! — думал почтенный Лемот. — Глуп же ты, однако, если думаешь, что взяткой можешь подкупить меня! Впрочем: двадцать франков — не безделица! Тут можно быть и поснисходительнее. Я готов, пожалуй, тебя выслушать. Выпускай свое жало!
Все эти мысли, отражаясь на лице Лемота, усиливали его природную снисходительность, и Жак думал, что ему удалось уже разогнать все сомнения, зародившиеся было в голове тюремщика.
— Друг мой, — кротко сказал он,— я далек от мысли толкать вас к нарушению ваших обязанностей. К тому же вопрос мой весьма естественен. Если я в тюрьме, следовательно, обвиняюсь в преступлении. Вы не можете отказать мне в повторении того, что знают все. Поручая меня вашему надзору, полицейские агенты, разумеется, рассказали вам в нескольких словах, за что я был арестован. Вот о чем прошу я вас, и вы, я полагаю, не имеете никакой веской причины отказать мне в ответе.
Почтенный Лемот колебался. Молодой арестант произвел на него приятное впечатление. Он говорил так хорошо. Да и в лице его не было ничего зверского, ничего отталкивающего.
«Должно быть, он совершил убийство из ревности», — подумал тюремщик, невольно чувствуя симпатию к своему клиенту.
— Если бы я был уверен, что вы не подведете меня.
— Клянусь вам!
— Ну, хорошо! — сказал он. — Вы-то знаете, что ухлопали двоих людей.
— Я!
— Вы и ваши товарищи.
— Какие товарищи?
— «Парижские Волки»!
Жак вздрогнул. Опять звучало в его ушах это ненавистное название! Что это был за злополучный рок, беспрестанно увлекавший его в зловещую бездну?
— Волки Парижа! — произнес он с горькой улыбкой. — Ах, да. Я знаю.
— Это злодеи! Так и вы злодей! Чтобы сделать вам удовольствие, я готов поболтать маленько. Но, видите ли, все мы немного участвуем в следствии. Вы еще не в секретной, но вы скоро там будете, а потому, говорите прямо, что вам нужно, посмотрим, можно ли еще вам ответить.
— Кто убит?
— Двое мужчин.
— Как их зовут?
— Черт возьми!
Это была чистая насмешка.
— Пожалуйста!
Жак показал другой луидор.
— Ну, ладно! Так и быть! Но, помните, вы поклялись не выдать меня! Ведь из-за вас я могу потерять место.
— Какая польза мне выдавать вас?
— И то правда! Найдено два трупа. Один из них герцог, как бишь его, такое еще забавное имя, де Пелен, де Гелен.
— Де Белен!
— Так, так! Вот и память к вам возвращается.
— А второй?
— У того имя еще забавнее, точно будто испанское!
— Сильвереаль!
— Да, да! Теперь вы, кажется, уже не такой незнайка, как несколько минут назад.
Но Жак не слушал его больше. До сих пор он все еще надеялся, что последняя, поразившая его сцена была не более, чем ужасный кошмар.
Теперь исчезли все сомнения!
Значит, это была правда!
Де Белен и Сильвереаль убиты!
Жак мигом понял весь ужас своего положения. И в глубине души он задавал себе конкретные вопросы:
— Как очутился он в доме де Белена?
— Почему руки его были в крови?
— Почему именно его обвинил Сильвереаль?
Ни на один из этих вопросов он не в силах был ответить. Даже на страшном суде.
Дрожь пробежала по телу несчастного молодого человека.
Неужели он сделал это в припадке бешенства? Он помнил, что дал пощечину де Белену! Не забыл также и того, какую ужасную злобу чувствовал он тогда к Сильвереалю.
Мысль о лунатизме быстрее молнии промелькнула у него в голове.
— Я не хочу есть, — сказал он. — Пожалуйста, оставьте меня одного.
Почтенный Лемот не заставил себя долго просить, очень довольный, что избавился наконец от докучных расспросов, в которых, по совести, он не мог отказать арестанту в силу двух полученных от него луидоров.
— Ну, что же, — сказал он. — Чем болтать попусту, лучше поразмыслить о своем деле. Завтра придется вам беседовать со следователем. И надо быть готовым.
Через минуту заскрипели тяжелые железные засовы. Дверь за тюремщиком закрылась.
Жак остался один.
Тридцать лет тому назад организация префектуры была совсем не та, что теперь. Обыкновенные подсудимые без разбора запирались в общий зал, прозванный залом святого Мартина, ужасную картину которого изобразил нам бессмертный Бальзак.
Но если подсудимый обвинялся в каком-нибудь особенном преступлении, его заключали в одну из отдельных камер, поныне известных под названием «мышеловка».
Ничего нет ужаснее этих камер! Темные конурки Мазаса служат, так сказать, их копией в увеличенном и улучшенном виде.
В «мышеловке» нет ни воздуха, ни света! Человека запирают в какое-то подобие комнаты длиной до трех метров и шириной до полутора.
Никакой другой мебели, кроме скамьи и подобия столика, прибитого к стене.
В углу зияющее отверстие, откуда доносится ужасная вонь.
Мы сказали, что там нет ни воздуха, ни света.
Судите сами.
Ни одного окна во всей конурке.
В дверях, на расстоянии двух третей от их высоты, сделаны небольшие окошечки со свинцовыми решетками. Каждое из них размером не более двух квадратных дюймов.
Стекла толщиной около сантиметра. Это что касается света.
Из этих окошечек одно только может отвориться, но это делается лишь изредка, да и то только по
