за самого себя.
Обер-секретарь колебался.
— Я присоединяюсь к господину де Соммервилю и, в свою очередь, ручаюсь за этих людей, — сказал маркиз де Фаверей.
— Так пусть же будет по-вашему.
Мюфлие не мог удержаться, чтобы громко не выразить своего восторга.
— Вот молодцы, а? — воскликнул он.
— Первый сорт! — подтвердил Кониглю.
— И самое главное, сударь, — сказала Мария де Фаверей, — молодой человек еще томится в страшной камере смертников. Умоляю, освободите его, ради Бога, от этих ужасных страданий!
— Я не буду терять ни минуты, маркиза. Господа, — обратился он к Арману и Арчибальду,— не угодно ли вам отправиться со мной. Вы сами распорядитесь насчет перемещения осужденного.
Маркиза подошла к Арману.
— Поцелуйте его за меня! — шепнула она. — И скажите ему, что я его люблю!
— Ну, любезные мои Мюфлие и Кониглю, — сказал Арчибальд, отведя обоих друзей в сторону, — вы слышали? Я надеюсь на вас! Отправляйтесь сейчас же ко мне и не делайте ни шагу из своей комнаты. Дайте слово, что вы исполните все это в точности!
— Слово? О, с радостью даем его вам, господин маркиз, и если бы мы изменили ему, мы были бы подлецами из подлецов.
— Хорошо, я полагаюсь на вашу честность!
Бандиты гордо выпрямились и, важно прищурив глаза, многозначительно перемигнулись.
— Нашу честность! Ого! — произнесли они, более гордые и счастливые, чем если бы им дали бочку вина.
Маркиза и маркиз де Фаверей остались вдвоем.
— Ну что, счастлива ты теперь? — спросил он.
— Да! — прошептала она.
Бедная мать! Не спеши улыбаться будущему! Испытания твои еще не окончены. Твой коварный враг еще не побежден!
20
ПОХИЩЕНИЕ
Мы оставили Жака спящим, несмотря на ужасные страдания последних часов жизни, тем глубоким сном, который у многих следует за чрезмерным возбуждением.
Когда он проснулся, было уже утро. Сладкие грезы унесли его далеко от мрачной тюрьмы, двери которой должны были открыться перед ним только для того, чтобы отправить его на казнь. И после таких снов каким тяжелым было пробуждение! Как ужасна была эта тюрьма, казавшаяся ему склепом, где томятся заживо погребенные!
Жак внимательно огляделся кругом. Вдруг он вздрогнул: в ногах у постели его сидел жандарм. Бледные, еще неясные лучи рассвета проникали через маленькое решетчатое окошечко. Жак так и впился глазами в этот луч, казалось, говоривший ему о жизни, свободе, о счастливом будущем. Бедный! Даже сейчас он был лишен покоя! Он чувствовал на себе пристальный взгляд своего стража. Только во сне принадлежал он сам себе!
— Который час? — спросил он.
И не успел еще жандарм ответить, как тюремные часы пробили два.
— Как вы думаете, сегодня совершится казнь? — спокойно спросил Жак.
Жандарм знаком отвечал ему, что не знает.
— Я хотел бы, чтобы все кончилось как можно скорее, — продолжал Жак. — Мне страшно надоело ждать.
— Однако же, ждать, значит — жить, — сказал жандарм.
— Я не дорожу жизнью, — отвечал Жак.
Несколько минут длилось молчание. Но вот в коридоре послышались чьи-то шаги, ключ глухо повернулся в огромном замке и дверь с шумом распахнулась. Вошел тюремщик в сопровождении смотрителя тюрьмы.
Жак понял, в чем дело, и медленно приподнялся на постели.
Решив, что настал последний час, он просто сказал:
— Я готов.
Смотритель сделал нетерпеливое движение
— Секретарь уголовного суда желает говорить с вами, — объявил он.
— Хорошо! — отвечал Жак.
Вошел секретарь, весь в черном, сильно взволнованный, хотя подобные тяжкие обязанности должны были, кажется, уже войти ему в привычку.
— Милостивый государь, — вежливо обратился он к Жаку, — срок подачи на кассацию уже прошел, и я явился объявить вам приговор суда,
— Сделайте одолжение, я вас слушаю.
И секретарь монотонно прочел окончательный на этот раз приговор, осуждавший его на смертную казнь.
Во время чтения ни один мускул не дрогнул на лице Жака. Для него смерть была избавлением.
Секретарь добавил:
— Вы можете еще просить о высочайшем помиловании.
Жак удивленно посмотрел на него своим прямым, открытым взглядом.
— Помилование заключалось бы в ссылке на галеры? — спросил он.
Секретарь наклонил голову в знак согласия.
— Нет, уж лучше умереть, чем влачить цепи каторжника, — произнес молодой человек, содрогаясь при одной мысли о такой позорной жизни.
Немного помолчав, он сказал:
— Я желал бы напоследок поговорить со своим защитником.
— Он обещал прийти сюда в третьем часу.
— И он сдержал свое слово, — послышался чей-то голос.
Вошел адвокат.
— Милостивый государь, — обратился к нему Жак, — нельзя ли мне поговорить с вами вдвоем, без свидетелей?
Адвокат вопросительно взглянул не смотрителя, как бы убеждая его исполнить желание осужденного.
Секретарь колебался.
— Все, что могу я сделать, — сказал он после некоторого раздумья, — это велеть выйти тюремщику и жандарму. Дверь должна в таком случае оставаться открытой, чтобы они не теряли из виду осужденного.
— Благодарю вас, — произнес Жак. — Этого достаточно.
Это, действительно, было милостью со стороны секретаря. Он, так же, как и все, кому приходилось иметь дело с Жаком в эти скорбные дни, чувствовал к нему какую-то невольную, безотчетную симпатию.
Спокойствие молодого человека, его покорность и безропотность представляли такой странный контраст с теми буйными, наглыми выходками, которые тюремщики так часто наблюдали, что, несмотря на суровость и недоверчивость, присущие людям этой профессии, каждый невольно задавал себе вопрос: был ли это закоренелый преступник или несчастная жертва?
