кандидатуры сил на седьмую уже не хватило. За окном кафе стрелки электронных часов описывали круг за кругом, но белый лист бумаги перед двумя мужчинами в точности отражал состояние их ума. Они поняли, что праздник кончился и наступают те бесконечные будни, когда художники ломают свои кисти, а поэты — перья, ибо Бог покинул их. В какое-то мгновение Шимса, пытаясь ухватиться за мысль, как утопающий цепляется за соломинку, в который раз в отчаянии устремил взгляд к набережной — и внезапно замер.
— Господи, — сказал он, — ты только посмотри!
— Господи, — повторил за ним Влк, — это откуда ж такое?
С этой минуты из их памяти улетучились шифры и планы-конспекты, исчезли радости и муки творчества, смолкли крики чаек и голоса официантов. Для них существовала лишь крона черных волос, венчавшая стройный ствол тела, проступающий сквозь набивную ткань и оттого столь желанный. Сама весна шествовала по улице — с улыбкой Моны Лизы, но с повадками изголодавшейся самки и, приближаясь к ним, срывала с них панцирь рассудочности, высвобождала чистую и ликующую мужскую силу, о которой они за всеми хлопотами и думать позабыли. Долгое воздержание сказалось у каждого по-своему.
— Палачка! — вырвалось у Влка; впервые за годы супружества ему захотелось обнять не собственную жену, а другую женщину.
— Семерка! — не сдержавшись, простонал Шимса; впервые за месяцы работы ему захотелось обнять сразу всех брюнеток, которых он когда-то обнимал.
— Что?! — хором воскликнули оба, так как одновременно уловили связь между тем, что каждому из них пришло в голову.
Они взглянули друг на друга, и увидели в глазах друг друга озарение и рассеянность, триумф и испуг — как у людей, только что обнаруживших старинную картину или новую комету и не решающихся в это поверить.
— Но ведь тогда, — прошептал Шимса (ему при шлось сдерживать свои эмоции, чтобы его по- молодому самоуверенный голос не дрогнул от волнения), — тогда это будет единственная в мире…
— Ну а почему бы, — торжественно сказал Влк, словно уже вручал ей диплом и свидетельство об окончании, — и нет?
Он перенес тяжесть тела на правую ногу, сделал шаг и, наконец, оказался в своем.
18.
классе. Он чувствовал за собой нетерпеливое дыхание Шимсы, по не хотел нарушать очарование этого мгновения. Он смотрел на них, а они все еще глядели на нее — кто растроганно, кто взволнованно или по крайней мере растерянно, — как все, увидевшие ее впервые.
Франтишек почти физически ощутил свою нескладность и застеснялся залатанных джинсов, которыми до этого гордился. Близнецам вдруг пришло в голову, что абсолютное сходство — не преимущество, а недостаток, так как лишает каждого из них индивидуальности. Альберт впервые за долгое время согнулся под тяжестью горба: он понял, что мускулы вызывают уважение, но не любовь. У Шимона, обделенного интеллектом, сработал животный инстинкт, который подсказывал ему, что перед ним если и не сам ангел, то что-то не менее потрясное. А Рихард сразу же, как только почувствовал, что заливается румянцем, понял: он влюбился.
В этот момент Шимса подал знак — кашлянул, и все, в том числе и девушка, обернулись к двери.
Они увидели величавого профессора и мускулистого доцента — оба были в тех самых бордовых пиджаках с гербами, подчеркивавшими торжественность момента, — а за ними Карличека в голубом плаще „стаса“, который держал классный журнал в роскошном переплете. Будущие ученики с любопытством смотрели на будущих учителей, которых видели только на вступительном экзамене, и в их глазах, настороженных и доверчивых, нетрудно было прочесть: кто вы? какие вы? что хотите от нас?
Разумеется, Влк, педант и аккуратист, даже в такой момент не мог пустить дело на самотек. Свою вступительную речь он не только написал, но и выучил наизусть, чтобы показать, какое значение здесь придается самостоятельному мышлению и экспромту. Поскольку ознакомить учеников с планом занятий и списком шифров, а также избрать старосту класса предстояло Шимсе, Влк решил остановиться на вещах принципиальных. В нескольких ярких фразах, не уступавших некоторым пассажам де Местра, он собирался набросать портрет мужчины („из ребра которого, — шутливо говорилось в тексте и адресовалось Лизинке, — именно в наше время была сотворена женщина“), который приходит в историю человечества из тьмы веков, чтобы, несмотря на свое зачастую унизительное положение, быть подлинным властителем человеческих жизней (в тексте удачно подчеркивалось этимологическое родство слов „экзекуция“ и „экзекутива“), быть тем единственным лицом, кто по закону имеет право их отнимать (в тексте — прекрасный пассаж о королях, несправедливо прозванных палачами, в то время как их палачам никогда не присваивали титул королей). Потом он намеревался перейти непосредственно к самой специальности, чтобы доказать, что это скорее искусство, нежели ремесло, и даже клиент должен по достоинству оценить с выдумкой проведенную Акцию. Влк включил в свой доклад яркую сцену из мемуаров семьи Сансон, где идет речь о Франсуа Робере Дамьене, которого обработали 28 марта 1757 года на Гревской площади за покушение на короля Людовика XV:
„Руку накрепко привязали к перекладине так, чтобы ладонь свешивалась вниз. Габриель Сансон придвинул сковороду, в которой горела сера, смешанная с раскаленными углями. Дамьен, почувствовав, как голубое пламя пожирает мясо, издал ужасный вопль и забился в путах. Когда схлынула первая волна боли, он поднял голову и стал смотреть, как горит его рука. Теперь лишь громкий скрип зубов выдавал его муки. Эта, первая, часть казни длилась три минуты. Затем подручный Андрэ Легри начал рвать клещами руки, ноги, грудь и бедра осужденного. Каждый раз страшные железные челюсти отрывали новый кусок мяса, и Легри попеременно лил в открытую рану кипящее масло, горящую смолу, расплавленную серу и олово. Это была сцена, которую не описать словами и едва ли понять разумом, нечто, не сравнимое ни с чем, разве что с адом. С вылезающими из орбит глазами, торчащими дыбом волосами, искривленными губами, Дамьен подгонял своих мучителей, сносил все их истязания и требовал новых, еще более страшных пыток. Кипящая жидкость лилась на раны, мясо шипело, и с этим омерзительным звуком сливался его голос; этот голос, в котором не оставалось уже ничего человеческого, рычал: „Еще! Еще! Еще!“ Но это была лишь прелюдия казни. Дамьена отвязали от перекладины и положили на доски, сколоченные наподобие креста святого Андрея. Каждую его конечность привязали к лошадиным постромкам. Каждую лошадь держал под уздцы один помощник, а другой стоял сзади с бичом в руке. Шарль Анри Сансон, стоя на помосте, руководил подручными. По его знаку четверка лошадей рванулась в разные стороны. Рывок страшной силы потряс Дамьена. Одна из лошадей упала. Но мускулы и нервы человеческого тела выдержали. Трижды срывались с места лошади, понукаемые криками и бичом, и трижды, почувствовав сопротивление, подавались назад. Лишь руки и ноги осужденного невероятно удлинялись. Но он все еще жил, и его глубокое дыхание уподобилось шипению кузнечных мехов. Заплечных дел мастера были в смятении. Священник из собора св. Павла лишился чувств. Судебный писарь прикрыл глаза мантией, а по толпе прокатился недовольный ропот — предвестник бури. Тогда врач, г-н Бойе, побежал в ратушу и доложил судьям, что, пока лошадям не придут на помощь и не перережут Дамьену сухожилия, четвертования не произойдет. Разрешение было получено. Под рукой не оказалось ножа, и Андрэ Легри пустил в ход топор. Лошади бешено рванули. Оторвалась одна нога, потом другая, потом одна рука. Дамьен еще дышал. Наконец, когда лошади дернули за другую руку, он поднял веки, глаза его обратились к небесам, и душа покинула истерзанное тело“.
В своем комментарии Влк, обратив внимание учеников на все сложности и трудоемкость описанной казни, посоветовал им не обольщаться мыслью, что современные Акции полностью автоматизированы, и не пренебрегать физической подготовкой. Хотя общество, внушал он, не жалеет средств для того, чтобы технический прогресс не обошел стороной исполнителей, все-таки даже самая надежная веревка и самая удобная „вешалка“ не отменяют того обстоятельства, что клиент, как правило, оказывает активное сопротивление. (В тексте сказано лаконично: „Палач побеждает, но для этого надо попотеть!“) После этого Влк планировал перейти непосредственно к положению и задачам исполнителей во всем мире и, в частности, в нашем обществе. Он собирался показать, что государство заботится о них как в трудоспособном возрасте (засекреченность, премиальные — так называемые „горловые“, путевки, страхование от несчастных случаев), так и в старости (официальная смена фамилии и персональная пенсия, начисляемая в зависимости от „горловых“). В заключение Влк хотел внушить своим первым ученикам, что после принесения присяги (по аналогии с клятвой Гиппократа), в которой они обязуются обслуживать каждого поступившего к ним клиента без различия цвета кожи, вероисповедания, убеждений и социального
