добиваются своего и уходят, довольно потирая руки.
Подобного «благодетеля» и ожидала Зайга в своем кабинете, когда секретарша доложила о Вилибалде Гардиньше. Зайга спохватилась, что имя посетителя ей неизвестно, она знала лишь, от какого предприятия должен явиться порученец.
— Да-да… Пусть заходит.
Как только мужчина переступил порог ее кабинета, Зайга поняла свою ошибку и напустила на себя холодный и неприступный вид. Где она видела этого типа? Сразу не припомнишь, но ясно, что ни ей самой, ни производству этот визит не важен.
— Чем могу быть полезна? — спросила Зайга, просматривая отчеты и ставя галочки.
— Прежде всего я хочу извиниться и вернуть долг. — Мужчина положил на стол две пятидесятирублевые купюры. — Я бы давно расплатился, но, к сожалению, не знал вашего адреса, ни домашнего, ни рабочего. Был в командировке в Новосибирске. Думал, на пару недель, а оказалось, почти на пять месяцев. Шериф, наверно, уже с теленка…
— А, Вилибалд! Прозит!
Она пожалела о своих словах, ибо взгляд мужчины сразу потускнел.
— Простите, я не хотела…
— Ничего, ничего… Все правильно. Если пьянствуешь каждый день, все сразу заметят, когда ты трезвый, а если…
— Простите меня великодушно…
— Вы не можете меня обидеть, и не мне вас прощать.
— Неправда, вы обиделись. — Она нажала клавишу селектора и попросила секретаршу: «Кофе, пожалуйста!» — Я немного не в себе, с работой не ладится… К тому же не по нашей вине… Садитесь, прошу вас! А Шериф просто чудо! Я не должна вам его показывать, иначе вы захотите забрать его назад.
— Он меня, наверно, уже не узнает. У щенков короткая память.
Секретарша с дежурной улыбкой на губах принесла поднос с сахарницей и чашками. Вода еще не закипела.
Увидев на письменном столе купюры, она заморгала и удалилась с совершенно неподобающей ее возрасту резвостью. «Я ничего не видела. Я ничего не видела», — клялась она потом самой себе.
Странно, но по дороге домой Зайга подумала о Райво Камбернаусе. Уж он-то не был робким просителем. Самоуверенный, хищный, он брал и только брал. Нет, в этом конкурсе у Вилибалда не было шансов. Да, он поумнее, без малого доктор наук, но у него на все припасено «наверно» — этих слов Райво вообще не знал. Райво не ведал сомнений и считаться с мнением других полагал унизительным. Даже превратившись в спившегося голодранца, он не утратил королевских манер.
Нет, я не жалею, что судьба свела меня с ним. Это были счастливые времена, которых хватит на всю жизнь!
Поднявшись на верхний этаж, она стала судорожно рыться по ящикам в поисках фотографии Райво. Где-то должна ведь заваляться хотя бы одна… Нет, неужели она сожгла все до единой? К чему вообще был этот идиотский жест? Что он изменил? Жалкая попытка обмануть себя. Иллюзия, что это удастся. Но не удалось! Были у меня мужчины и после него, но ведь не их я видела рядом с собой, а одного Райво, всегда Райво. Чего я хотела достичь, сжигая фотографии? Сжечь воспоминания? Хорошие или плохие, все они огнеупорны, как асбест. Воспоминания, связанные с Райво, самые прекрасные из всех, какие у меня есть. И ничего похожего никогда не будет!
Ни одной фотографии она не нашла.
Зайга стала гадать, у кого из ее подруг по техникуму мог сохраниться хотя бы один снимок, чуть не бросилась обзванивать, но вовремя одумалась. Могут начаться пересуды, а это ей совершенно ни к чему. Тут ее осенило поговорить с фотографами из мира прессы. Не многие из них обращаются к спортивной тематике, однако тот, кто взялся за это дело, уж не расстается с ним. Вне всякого сомнения, среди них есть ветераны, снимавшие и Райво Камбернауса в пору его расцвета. Ни один профессионал негативы не выбрасывает, они аккуратно сложены в его личном архиве и дожидаются какого-нибудь круглого юбилея, чтобы еще раз украсить газетные или журнальные полосы, оживляя события минувших лет.
Послушай, Камбернаус, вот что я сделаю! Твой снимок в натуральную величину я повешу на стену! Слышишь ты!
И вдруг она заплакала навзрыд. А Шериф, с чисто собачьей интуицией понимавший душевное состояние хозяйки, ластился к ней и отрывисто повизгивал.
Глава десятая
До тех пор гражданские иски обворованных им людей Виктор воспринимал как нечто абстрактное, исполнительные листы догоняли его уже в исправительной колонии. Из той пустячной суммы, что оставалась после вычета на питание и охрану, переводили по исполнительному листу, а он и в ус не дул, ведь семь рублей, перечисленные в ларек на курево и сахар, никуда не денутся. Остальное перечислялось на личный счет для выдачи в день освобождения, чтобы как-то перебиться первое время. Кто сидел подольше и работал прилежнее, у того набегала вполне приличная сумма. Как ее тратить, обсуждали долго и со смаком. Фантазия подсказывала различные купеческие жесты: битком набитые девочками такси, почетные эскорты и наемные оркестры, в сопровождении которых виновник торжества должен был объявиться в родном захолустье. Но, освободившись, мечтатель приезжал домой поездом, без единой побрякушки, которая хотя бы отдаленно напоминала браслет от часов. Освободиться из заключения значило либо начать новую жизнь, либо взяться за старое — в обоих случаях это было достаточно сложно, а иногда даже весьма нелегко и требовало средств: пусть маленькие, но приятные подарки близким и деньги на пропитание до первой зарплаты, чтобы не обременять домашних. Были, конечно, и другие способы потратить деньги, случалось, вольная пташечка на следующее утро просыпалась с тяжелой головой и без копейки в кармане — свои же дружки-собутыльники обирали до нитки, — но такое бывало не часто: кому охота оглядываться на высокую ограду и зарешеченные окна!
При прочном материальном положении семьи и беспредельной материнской любви Виктору после первых освобождений не приходилось думать ни об одежде, ни о карманных деньгах, не говоря уже о таких само собой разумеющихся вещах, как квартира и пропитание, и, ежемесячно расписываясь в исполнительном листе, он в душе подсмеивался над теми, кто столь неосторожно уставил свои квартиры дорогими вещами, а теперь получает за них копейки. Виктор чувствовал к потерпевшим что-то вроде ненависти; это ведь из-за них он лишился радостей вольной жизни. Успокаивало его только то, что утраченного им не вернуть, не наскрести с помощью его жалких выплат: человеческая жизнь для этого слишком коротка.
Но сейчас он стоял у стола кассира вконец растерянный, тупо уставившись в строку расчетной ведомости, где значилась цифра шестьдесят два. Расписаться рука не подымалась.
Тем временем кассир разыскал конверт с его фамилией, вытряс и пересчитал деньги.
— Шестьдесят два рубля и тридцать копеек.
— Мало…
Кассир пожал плечами. Он привык, что всегда говорят «мало», никто никогда не сказал «много».
— Заработок двести двадцать один рубль. Подоходный налог… За бездетность… В остатке сто восемьдесят четыре и шестьдесят копеек. Минус половина по исполнительному листу… Аванс у вас был выписан тридцать.
— Раньше у меня высчитывали только двадцать пять процентов.
— Верно. Двадцать пять. Но теперь высчитывают в двойном размере. За месяцы, которые вы не платили.
— Ладно, — мрачно проговорил Виктор, взял деньги и вышел из вагончика.
Вокруг вырубки тихо шумели мачтовые сосны.
Пахло смолой.
В сторонке, у лесосклада, парни в брезентовых рукавицах подтягивали трос, чтобы опоясать им концы бревен. Медью блестели на солнце загорелые спины.
Нет, здесь ему делать нечего.
Он пошел в сторону жилых вагончиков. Надо писать заявление об уходе. Жизненный стандарт? Как называется то, что определяет образ жизни отдельных людей? Один, к примеру, знает, что ему вечно
