студентов, мост через пролив Золотые Ворота в Сан-Франциско. Мои собеседники внимательно выслушали меня, но мой рассказ не мог уложиться в их воображении.
Пастор спросил, есть ли в Америке большие и красивые церкви. Я ответил, что есть, но должен был признать, что баров, игорных домов и ночных клубов намного больше и следят за ними куда лучше. Чтобы избежать новых щекотливых вопросов, я встал и распрощался. Я не мог поступить иначе. Авторитет Америки, основанный на слухах, был здесь довольно высок, и я не хотел его подрывать, а поэтому пошел к лагуне, где рыбаки готовились к отплытию.
Деревенские ребятишки собрались здесь, чтобы поглядеть, как отплывут рыболовы. Взрослые еще не вышли из хижин, только одна девушка в набедренной повязке и мягкой бумажной блузке возилась около лодки, нос которой был вытащен на берег. Она помогла мне сесть в лодку, оттолкнула ее, и мы стали дожидаться остальных.
Я сидел на носу, глядя на берег и на воду, как вдруг что-то мягкое задело меня за плечо и упало на дно лодки. Обернувшись, я обомлел — то была блузка девушки.
Мне было известно, для чего девушка растегивает блузку в присутствии мужчины,— но снять ее совсем! Мне стало не по себе, должно быть, я покраснел. В этом уже не было ничего сслучайного», девушка вполне откровенно выказала мне свое внимание. А между тем, вид у нее был такой равнодушный!
Как объяснить этой девушке, не обижая ее, что я уже женат и счастлив?
От берега отчалили другие лодки и поплыли к нам. Я в отчаянии ерзал на месте. Когда лодки приблизились, я широко раскрыл глаза от удивления. Там было еще шесть или семь девушек, все они, как замужние женщины, были в одних зулу. Оказалось, что во время рыбной ловли девушки ныряют за рыбой с острогами в руках, а для такой работы блузки — только помеха.
Девушка на корме моей лодки сосредоточенно и спокойно всматривалась в воду. Облегченно вздохнув, я с увлечением принял участие в лове.
Я СТАНОВЛЮСЬ ЖИТЕЛЕМ ОСТРОВА
Впервые я посетил местную церковь на седьмой день пребывания в Ломаломе. По воскресеньям островитяне ходят в церковь три раза: рано утром, в полдень)и вечером. Кроме воскресений, церковные службы бывают утром по средам. Островитяне сходятся к церкви по сигналу лало — большого праздничного барабана. Я надел свой мятый синий костюм и натянул носки на распухшие, больные ноги.
Первыми в церковь входят женщины и минут десять поют там протяжную песню. Закончив ее, они усаживаются на полу слева от входа. Правую часть помещения занимают мужчины, за ними стройными шеренгами становятся мальчики, а слева, позади женщин,— девочки.
В церковь островитяне приходят в красивых нарядах. Их темные курчавые волосы тщательно причесаны и намазаны маслом. На них лучшие праздничные повязки и цветные рубахи с короткими рукавами. Кожа смазана вали-вали — ароматным кокосовым маслом — и отливает медью.
Несмотря на всю торжественность обстановки, богослужение выглядит довольно забавно. В конце комнаты садится какой-нибудь старик, чтобы присматривать за мальчиками. В руках у него тонкий и длинный прут. Стоит кому-нибудь из детей перестать молиться, как старик касается прутом его головы. Мальчики с новой энергией затягивают песни и гимны.
Мой стул поставили перед самой кафедрой. Пастор и два его помощника вошли в церковь последними. На пасторе было мое полосатое коричневое пальто, найденное среди обломков яхты. Он принес пальто мне, но я отказался взять его. Узкое, с короткими лацканами, оно было сшито еще в колледже. Рукава были пастору коротки, пуговицы на его могучей груди не застегивались, так что ему пришлось подпоясаться веревкой.
Служба началась с гортанной ритмичной песни под аккомпанемент железного треугольника. После этого один из псаломщиков прочел горячую молитву. Кончив, он вытер струившиеся по лицу слезы большим белым платком.
Снова певцы затянули протяжную чарующую песню. Затем второй псаломщик, мой друг Кама, пропел трогательную молитву, в которую вложил крупицу своей мудрости. Он тоже не скрывал своих слез. Странно было видеть, как эти рослые и сильные мужчины проливали слезы, стоя на коленях. Снова в тесной церковке зазвучала песня, и к кафедре подошел пастор.
В жизни я не слышал более проникновенной и убедительной проповеди, хотя, разумеется, я не понял в ней ни единого слова. Он проповедовал слово божие громовым голосом, ударяя могучими кулаками по кафедре; словно вколачивал свои вдохновенные слова в головы восхищенных слушателей.
Была исполнена заключительная песнь, и богослужение кончилось.
Я обошел пустую комнату, в которой не было ничего, кроме кафедры и двух грубо сколоченных скамеек. Не было здесь даже керосиновой лампы. На одной стене висела реклама виски с изображением акулы. Стены и пол этой своеобразной церкви не были даже окрашены или побелены.
Дом этот построили лет двенадцать назад английские колониальные власти за счет местных жителей, которые платили деньгами, вырученными за копру.
Вечером я отведал одно из самых изысканных местных блюд. Уна поймала «унга вули» — гигантского кокосового краба.
С первого взгляда он показался мне чем-то средним между крабом, омаром и тарантулом. Размах его клешней иногда достигает двух футов, а сами клешни, усеянные острыми шипами, вполне способны отхватить у человека палец. Сзади у «унга вули» имеется круглая пластинка величиной с кулак. Островитяне пропускают под эту пластинку лиану и подвешивают краба к дереву или к потолку хижины, где он ожидает своей участи. Повиснув головой вниз, «унга вули» становится совершенно беспомощным. Живет он на кокосовых пальмах, перегрызает ветви, на которых висят орехи, затем очищает их от кожуры, а особенно крепкие орехи ухитряется так или иначе разбить, после чего высасывает молоко и поедает сочную мякоть.
Белого мяса такого гигантского краба вполне достаточно, чтобы накормить трех здоровых мужчин. Оно гораздо вкуснее, чем мясо омара. Омаров, или «урау», как их здесь называют, я ел не один раз, но всегда предпочитал им «унга вули». Мне больше нравилось вареное мясо, хотя островитяне обычно жарят краба на горячих углях. Своеобразный «мешочек», расположенный сзади, содержит острый сок, который служит превосходной приправой к мягкому сладкому мясу.
Островитяне необычайно щедры на угощение. Дня не проходило, чтобы соседи не поделились со мной своей пищей. Когда ночью возвращались рыболовы, они всегда приносили мне какое-нибудь лакомство. Островитяне, уходившие на промысел в лес, непременно возвращались с фруктами или овощами для меня. Даже дети, которые, играя на берегу или в чаще, находили что-нибудь вкусное, бежали в деревню и робко клали у наших дверей свою находку.
Я съедал все, что мне предлагали, никогда не сомневаясь в доброкачественности пищи. Цветущее здоровье островитян служило этому надежной гарантией. Налитые мускулы, белоснежные зубы, добродушие, бодрость и жизнерадостность этих людей не оставляли у меня сомнений.
Я без колебаний ел печеных угрей, сырые черепашьи яйца, вареное мясо спрута, рыбьи головы, сушеных морских червей. Уна готовила много диковинных блюд. Иногда они казались мне подозрительными, но с тех пор, как я окреп и кожа моя вновь обрела упругость, я стал есть все, что она стряпала.
По первому моему желанию мне приносили все, что угодно. Стоило мне сказать: «Кай-кай унга вули», как Уна уходила в лес и вскоре возвращалась с гигантским крабом. Если я хотел угрей, черепахового супа, омара или моллюсков, Уна брала холщовый мешок и, ни слова не говоря, шла к лагуне. Если я просил фруктов или овощей, Итчи или один из его сыновей отправлялись бродить по узким лесным тропам и приносили то, чего мне хотелось.
Проведя на острове неделю, я был уже не так слаб. Тело мое приобрело более или менее нормальный вид. Бедра стали мягче, я уже мог сидеть, не упираясь руками в стул. Спать мне тоже было теперь гораздо удобнее. Кости начали обрастать плотью, и я уже меньше походил на отощавшего щенка.
В понедельник четвертого ноября я начал подумывать о продолжении путешествия в Австралию. Я позвал Итчи и напрямик заявил, что хочу уехать. Он огорчился и помрачнел, но все же пригласил к себе
