Энергетик проиграл и покорно полез под стол. Дементьев указал мне на кий:
— Срежемся, король бильярда? Даю два шара форы.
Это уже была наглость. Он словно забыл, как я высадил его в прошлый раз. Кочергин и Катя прекратили разговор и повернули головы в нашу сторону.
— Проучи этого зазнайку еще раз! — сказала мне Катя и рассмеялась.
— Никакой форы! — отозвался я со злостью, — На этот раз не пощажу — придется лезть под стол.
Дементьев лукаво ухмыльнулся, но промолчал. Гости, прослышав, что идет борьба между двумя сильнейшими противниками, собрались в бильярдной, окружили нас.
Будто ослепленный яростью бык, ринулся я в бой и, не рассчитав удара, выбил шар со стола.
Этот крупный промах не обрадовал моего соперника, выражение лица его не изменилось.
— Бывает, — сказал он ржавым голосом. — Спокойнее, не горячитесь. Игра только начинается.
Я быстро вошел в азарт, а он играл хладнокровно, каждое движение было рассчитано. Потеряв над собой контроль, я делал промах за промахом. В конце концов Дементьев победил.
— Под стол шагом марш! — скомандовал он беспощадно.
— Под стол, под стол! — крикнула Катя и захлопала в ладоши. — Эх ты, а еще король!..
Я сидел под столом, пока Дементьев не высадил Кочергина. Вылез и, ни с кем не попрощавшись, ушел.
Настроение было прескверное. Поклялся, что больше никогда не пойду в дом Кочергина, если даже будут звать. Что творится со мной? Я веду себя как глупый мальчишка… Хватит! Пора кончать.
Я почти не спал в эту ночь. Пустяк, а он вывел меня из равновесия. Ненависть к Дементьеву, спокойному, невозмутимому, клокотала в моей душе. А Катя?.. Она ликовала, когда я проиграл. Да и в этом ли дело? Она постепенно уходит от меня все дальше и дальше, возводит ту невидимую глазу стену. Я нужен был ей в трудную минуту… Страшная догадка осенила меня: она хочет положить конец нашим отношениям. Я стал ей в тягость. Я единственный был свидетелем ее минутной слабости. А Катя, гордая, независимая, привыкшая властвовать, не может простить себе этой слабости. Я немой укор, свидетель, и от меня нужно отделаться, чтобы вновь обрести независимость, свободу духа…
Ну и пусть… Разве это называется любовью? А может быть, и любви-то не было. Одни слова, кокетство одинокой женщины. Просто она приноравливалась к моей прямолинейности, потешалась надо мной. А я растаял, выворачивал душу. Разговор о звездах, плаксивая сентиментальность. Ты, дорогой мой, теряешь чувство собственного достоинства, и к тебе начинают относиться снисходительно…
Я мысленно восстановил все события с того злополучного дня, когда появился на руднике. Приехал свободный от всего, безмятежный и просветленный. Я вернулся к своим кедрам и лиственницам, дал себе слово не усложнять жизнь. Мне хотелось покоя, и я надеялся обрести его здесь. Любовь… Что любовь? Мне казалось, что сердце защищено надежной броней от этого чувства, приносящего и радость, и боль, и невыносимые страдания. Мне нужна была именно безмятежность, чтобы собраться с мыслями, стать неуязвимым, обрести некую объективность при оценке жизненных явлений.
Однажды еще в Москве лет семь назад я обратился к известному писателю с вопросом: как написать хорошую книгу? Моя наивность не вызвала улыбки у известного писателя. Он ответил серьезно, рассказал притчу, которую, по-видимому, сам сочинил.
В некоем царстве, в некоем государстве, сказал он, не было писателей в нашем понимании этого общественного явления. Каждому по существующим законам разрешалось опубликовать за всю жизнь одну-единственную книгу. Да, каждый имел право выпустить в свет лишь одну книгу. Понятно, что каждый вкладывал в подобную книгу весь свой жизненный опыт, все свои наблюдения, весь свой ум, все свое остроумие, знания. Никто не торопился, оттачивал фразы, использовал все языковое богатство, накопленное предшественниками, стремился к предельной образности и выразительности. Они работали на вечность, не забывая современников, и в этом был секрет успеха их книг. Если мы будем работать с такими же критериями, то, поверьте, появится очень много оригинальных, по-настоящему интересных, добротных произведений. Нужно писать щедро, не оставляя ничего про запас. Писатель должен говорить так, как не говорили до него другие.
Втайне и я мечтал написать такую, единственную в своем роде книгу, зачеркнув все, что было до этого, зачеркнув прежние литературные неудачи. Теперь я многое осмыслил и понял. Даже мои творческие неудачи легко объяснимы.
Если ты в один злополучный день ненароком взялся за перо, то не нужно рваться ни к чему: ни к широкой известности, ни к признанию. Останься самим собой, таким, каким пришел из своих глубин. Ведь ты пришел сказать свое слово, а это слово не должно походить на слова других. В этом твоя самобытность, оригинальность твоего мышления.
Мечты о большой, настоящей книге привели меня вновь на рудник Солнечный. Я надеялся увидеть жизнь изнутри такой, какова она есть на самом деле, спокойно, рассудочно запечатлеть ее во всем многообразии, объективно оценить факты, ибо жизнь, полнокровная жизнь всегда интереснее самого чудесного вымысла. Разве не в том основное назначение писателя, чтобы зафиксировать в образах дела и мысли современников, пафос их устремлений? Но увы, по-видимому, роль бесстрастного фотообъектива не подходит мне. Я сразу же погряз в сердечных делах, и они заслонили все, и вот я лежу с открытыми глазами и щемящей болью на сердце.
Так и решил в ту ночь: не буду больше навязываться Кате. Можно забыться в работе. Стану бродить по тайге и выковывать в себе твердость духа. Не мне подлаживаться к дамским капризам. Она хочет свободы, я тоже хочу свободы. Незачем доказывать ей, объясняться, просить скупой ласки. Я не нищий, и мне не нужно подаяния. Пусть поймет, что я натура более сложная, нежели ее Дементьев…
24
Вот уже несколько дней моросил дождь. Сделалось холодно. Не верилось, что на дворе июль. По небу лениво ползли лохматые дымно-сизые тучи, иногда они опускались на землю. Закаты были желтыми. Краски померкли, и только лиственницы по-прежнему ярко зеленели. По ночам тягуче шумела тайга.
Настроение было пасмурное, под стать погоде.
— В прошлом году июль был жаркий и сухой, а нынче что-то развезло, — сказал Аркадий Андреевич. — А ты, парень, совсем от нашего семейства отбился. Моя Анна и то уж спрашивает: не приболел ли? Закрутила тебе мозги Катерина: а какой ты ей к бесу жених? Она женщина с положением, да и с мужем не разведена. Может, еще помирятся. Вишь, как оно дело оборачивается: Дементьев опять в люди выходит. Разум-то не пропил! Да и она вроде одумалась. А ты, варнак, встал ему поперек дороги, Катьку отвлекаешь. Поразмысли на этот счет. Все равно тебе не судьба. Да что ты ей? Тьфу! Экскаваторщик… Хоть десять карточек на доску прилепи, а все одно ей не ровня. Поиграет с тобой, как кошка с мышью, да и вытолкает взашей. Образование, оно, брат, нынче похлестче богатства. Раньше на богатство зарились. Теперь по уму подыскивают. Ну, посуди сам: удалось, скажем, тебе ее сосватать. Будешь преть в забое, а она каждый день сверху станет покрикивать. И прилепят тебе прозвище «Катькин муж». Ты при ей будешь, а не она при тебе. Знай сверчок свой шесток!..
Незатейливая мудрость Аркадия Андреевича немного развеселила меня.
— А с чего это вы взяли, что она собирается за меня замуж?
— Народ болтает. А народ все видит и знает.
— Мы с ней росли вместе — это же всем известно. Вот и встречаемся по старой дружбе.
Терюшин хитро сощурился:
— Вестимо, какая дружба с соломенной вдовой. Отчаливал бы, пока греха не нажили.
— Вы все упрощаете.
— И то правда. Где уж нам, старикам, в такой сложной политике разобраться!
Милый Аркадий Андреевич! Он даже не мог подозревать, какой ад ношу я в душе. Вот уже две недели мы с Катей ни разу не встречались. Я решил оставить ее в покое, но сам покоя не обрел, хотя и стремился к нему.
