людскую энергию, направить ее в разумное русло. Окостенение мозгов наступает тогда, когда мы забываем о таких вещах, превращаемся в своеобразных декадентов от науки.
Мне пришлось тогда, на комсомольском собрании, выступить. Я не стал оправдываться и приводить убедительные доводы. Я безропотно принял критику в свой адрес и под аплодисменты пообещал «исправиться».
— Ну и как? — спросил Арсений Петрович.
— Освежает и заряжает.
— То-то и оно. Без них скучно было бы на свете. И наша с вами наука утратила бы свою прелесть. Эк какие горластые да ершистые! У них больше претензий к жизни, чем было у нас. И это закономерно, хорошо.
Мечты Подымахова — мечты хозяина.
— Вот мы создаем установки, реакторы, атомные станции, — произносит он. — А ведь настанет время, когда все это покажется диким примитивом. Я согласен с Кларком: деление ядер — самый грязный и самый неприятный способ высвобождения энергии из всех когда-либо открытых человеком. Но стадию, эпоху в науке не обойдешь. Мы можем сложа руки ждать эпохи ядерного синтеза. Подобная инертность была бы преступлением перед человечеством.
Я никогда не говорил Арсению Петровичу о своей теории, опубликованной в журнале. Подымахов в журналы не заглядывает — некогда! Дорог каждый час жизни. Успеть бы соорудить уникальную установку, а потом еще установку… создать своеобразный центр, комбинат, Атомград в полном значении этого слова. Мы будем поставлять все исходные данные для всех запланированных атомных станций, для разветвленной атомной промышленности, для медицинских институтов и сельского хозяйства, где без нашей продукции уже не обойтись. В конце концов установится полная централизация. Единые проекты, наши стандарты, заводы, выполняющие наши заказы, филиалы, лаборатории в разных концах страны. Атомная промышленность, атомная индустрия…
Вот какие замыслы в голове у старика. Будто намерен прожить еще столько же.
— А что это за теорию вы опубликовали в журнальчике? — огорошивает он меня вопросом.
Я смущен.
— Да так. Плоды долгих раздумий. Помесь космологии с геологией. Одним словом, залез в чужую область.
— Почему же в чужую? Для ученого чужих областей не существует. Энциклопедисты еще проявят себя на высшей ступени. Человек никогда не удовлетворится узкой специализацией. Если ученый будет замыкаться в своей узкой области, он быстро оскудеет.
— Откуда вам известно о моей статье?
— Вот Бочаров принес газету. Он ведь газеты читает, не то что я, грешный. Тут новоявленные Греч и Булгарин ополчились на вас. Я-то думал, что вы в курсе.
Газета самая обычная, к науке никакого отношения не имеющая. Рецензия подписана Храпченко и Цапкиным. Наконец-то дождался отклика! Стиль знакомый. Оказывается, налицо научный плагиат: идею пульсации мирового поля тяготения я взял напрокат у таких-то и таких-то ученых, которые выдвинули ее в качестве маловероятного предположения. Дальше как по маслу. Проницательный редактор будто в воду глядел. Доктор Коростылев забыл о борьбе противоположностей, составляющей основу развития материальной системы. Вместо того чтобы сконцентрировать мысль на саморазвитии Земли, автор удалился в надзвездные высоты. Этак можно докатиться и до идеализма, до утверждения, что звезды оказывают влияние на судьбы людей.
Нацепив на меня дурацкий колпак, Храпченко и Цапкин пустили в ход испытанное оружие — всяческие «измы». О главной формуле, таблицах, о результатах радиоактивной проверки — ни слова. Обстрел ведется в основном по опечаткам. По принципу: если мизинец на левой ноге кривой, то и весь человек урод и глупец. Украл чужую мысль, а обосновать не сумел. Да и вообще нечего было заводить разговор о галактиках, о поле мирового тяготения. Тоже выискался Ньютон! Следовало написать о том, что всем известно. А в результате: нет пророка в своем отечестве и не может быть.
— Принесите журнальчик, — говорит Подымахов. — Ваша теория меня заинтересовала.
Понимаю: вежливость. Чтобы подбодрить. Старику не до теорий. Ладно, принесу.
Писать опровержение? Цапкину и Храпченко только того и надо. Небось потирают руки от предвкушения.
Меня поражает активность Храпченко и Цапкина. Их изгнали — и, казалось бы, все кончено. Подыщи новое место, трудись, осмысливай промахи, будь тише воды, ниже травы. Когда меня несправедливо обижают, я замыкаюсь в себе. Стыдно тратить время на сведение личных счетов. Значит, где-то промазал, чего-то не учел. А те двое как оголтелые. Или не знают, чем занять праздный ум? Или таковы уж заповеди цапкиных — травить, наносить булавочные уколы, смердеть по всякому мелкому поводу. Они энергичны, предприимчивы, мстительны. Дать бы им отпор… да некогда, жаль времени, противно заниматься самозащитой.
— Все-таки вам не мешало бы выяснить сам механизм клеветы, — советует Подымахов. — Поглядите, что за человек редактирует газету. Из каких соображений напечатана заушательская рецензия Храпченко и Цапкина? Может быть, глупая случайность. А возможно…
Я в редакции.
Ласково-пренебрежительно улыбаюсь секретарше, кладу шоколадку на стол.
— Григорий Иванович у себя? Я от Саввы Порфирьевича Храпченко.
— Как о вас доложить?
Ого, здесь как в воинском подразделении — доложить!
— Кеплер. Иоганн Кеплер.
— Вы из Чехословакии?
— В некотором роде. Из Тюбингена.
— Я сразу догадалась. Почему?
Редактор, пожилой лысый мужчина в очках, встречает с распростертыми объятиями:
— А, товарищ Кеплер! Савва Порфирьевич говорил о вас. Присаживайтесь в кресло.
— Ничего. Я на край стола.
— Как вам угодно. Савву Порфирьевича давно встречали?
— Только сейчас от него.
— Ну как он?
— Собирается на Крайний Север.
— Что так?
— Видите ли, там организовали заповедник… для мизонеистов. Ну, его директором. Заповедник — это фигурально.
— Понимаю, понимаю. Испытания, пи-мезоны, бизоны, кулоны. Да, наука далеко шагнула вперед. Не угнаться. Мне вот на шестой десяток, а интереса к научным достижениям не утратил. Век атома и космоса… Мы ведь, журналисты, обязаны быть на переднем крае. Левый край, правый край…
— Меня, признаться, всегда интересовала работа журналистов. Особая порода людей. А вот вы как старый опытный журналист скажите по секрету, в чем основная обязанность журналиста?
Он чешет карандашом лысину.
— Журналист следит, чтобы не было извращения наших советских законов, сопереживает, стоит на страже истины, выражаясь высокопарным стилем.
— А вы лично никогда не нарушали эти законы?
Он снисходительно улыбается:
— Закон что дышло… В старину умели точно определять мысль. Зина, чаю мне и товарищу!
— Я не оторвал вас от важного дела?
— Ну что вы, гостям всегда рады.
— А вы с Саввой, по-видимому, добрые друзья?
— Слава богу, лет семнадцать знакомы. Он, конечно, человек ученый, не мне чета. Но все же иногда и я полезен бываю. Кеплер… Ах, вспомнил! Вы, наверное, принесли отрывок из новой пьесы? Или стихи? Я,
