И тут совсем неожиданно на первый план выдвинулся Цапкин. Вдруг я узнал, что его назначили директором научно-исследовательского института. Я был потрясен, растерян и даже не знал, что подумать. Фата-моргана…
Цапкин, хоть мы в последние годы и не поддерживали связь, прикатил ко мне на квартиру.
— Носорог изгнан в джунгли. Мы одержали победу в поединке с гением экспериментальной физики. Иди двигать науку. А вечером — ко мне на конину. Познакомлю с молодой женой.
— Кто она?
— Ха! Вот уж подлинно человек живет в мире научных грез — сестра Храпченко!
Я только ахнул. Храпченко! Это уже вершины административной власти… Он парит где-то над нами в ризах из модной заграничной шерстяной ткани в мелкую клетку…
Пили за науку и за постулаты. Цапкин провозглашал тосты «за создание прочной кормовой базы для научных работников». Я воспринимал все это как дикое дурачество. Мне казалось, что справедливость наконец-то восторжествовала. Остальное не имело значения. Ну что ж, размышлял я, директор — должность административная, а я, если говорить откровенно, по-настоящему в администраторы никогда не рвался. При умелом руководстве с моей стороны даже Цапкин может сойти за директора Дело в конечном итоге не в административной власти, а в развертывании исследовательской работы…
Но я плохо знал Цапкина. На первых порах он мне не мешал. То был расцвет моей научной деятельности. Защитил диссертацию, стал доктором физико-математических наук, написал кучу работ. Непроизвольно я придерживался программы, намеченной еще Подымаховым, так как, поднявшись над мелочами жизни, смог оценить ее по достоинству. В его планах угадывался ум целенаправленный, дерзкий, отрешенный от всякого крохоборства. Он создавал невиданную в истории науки энергетику, стремился к индустриальному размаху. В моем представлении существовало как бы два Подымахова: тот, которого я не любил, и другой — ум, не отягощенный предрассудками классической физики. Я не мог противиться обаянию второго Подымахова и вплотную занялся созданием экспериментальной техники.
Пока Цапкин разъезжал по заграницам, представлял институт на конгрессах и коллоквиумах, мне удалось привлечь молодых талантливых специалистов, и мы создали ряд уникальных установок. Однажды я, столкнувшись с непреодолимыми трудностями, вынужден был написать Подымахову в Сибирь, попросить совета. Заранее был уверен, что Подымахов не ответит. Но он быстро отозвался, прислал полные расчеты, посоветовал и впредь обращаться к нему без стеснения. Тон был дружеский.
Цапкин пришел в ярость. Специалистов уволил, а штатные единицы укомплектовал «своими» людьми, которым приспела пора «остепениться». Этих пришельцев, клевретов Цапкина, в большинстве своем бездарных компиляторов, стали называть «попугайчиками».
На словах Цапкин ратовал за эксперимент, за «сочетание теории с практикой», за коллегиальное решение вопросов. На самом же деле все вопросы решались келейно, в кругу «попугайчиков», которые всегда согласно кивали головами.
Когда я пытался возражать, Цапкин стучал пресс-папье по столу и кричал:
— Ты мне единую теорию поля подавай! Нечего копаться в экспериментальных пустячках. Нам нужны свои Эйнштейны и Поли Адриены Морисы Дираки… Мы должны работать на шарик!
— Но ведь средства-то отпускают на эксперименты!
— А я не Иисус Христос, чтобы семи хлебами накормить всех алчущих. Думаешь, легко было выцарапать для тебя командировки в Японию и Америку? Или заграница — или эксперимент. Третьего не дано.
У Цапкина была своя «программа»: каждый должен «остепениться», каждый должен побывать в нескольких заграничных командировках, так как «однова живем», а «прогресс не волк…». Все это маскировалось так называемыми «глубокими теоретическими исследованиями», то есть печатными трудами обозревательского, компилятивного порядка. Обозреватели стали во главе секторов, лабораторий, задавили количественным превосходством истинных экспериментаторов, изобретателей и рационализаторов. Экспериментировать считалось дурным тоном.
О Цапкине говорили: «Он человек способный…» И добавляли: «На все».
Тесное общение с этим человеком многому меня научило: я поверил в то, во что раньше не верил, — существуют преднамеренные мерзавцы! Меня Цапкин, по странной иронии судьбы, считал «своим» и не находил нужным скрывать свои чудовищные «концепции». Иногда он просто издевался над моим благородным негодованием.
— Ты зря, старик, трепыхаешься. В житейских вопросах ты — чистейший младенец. Одни завоевывают мир, другие — место под солнцем. Ты претендуешь на целый мир, хочешь объять необъятное, тебе нужны последователи, ученики. Я более скромен. Пока ты ищешь последователей, я приобретаю друзей.
Идеи Феофанова нынче вошли в моду. И вот меня, как его ближайшего ученика, выдвигают на должность, ставят во главе института, якобы созданного Феофановым. Ты слишком норовистый, несговорчивый. Хлопотно с тобой. Какую-нибудь аварию еще устроишь наподобие Подымахова. Шум на весь мир, скандал. Кому это нужно? Лишние неприятности. Лучше совсем не числить тебя в учениках Феофанова. Вот если бы вдруг оказалось, что Феофанов все-таки заблуждался, вот тогда бы я тихонько ушел в кусты, а вокруг стали бы кричать, что первейший последователь этого формалиста и неопозитивиста — ты. Мальчики для битья всегда нужны. Тот же Храпченко скажет: «Цапкина нельзя травмировать, он — по глупости. Бейте лучше Коростылева — ему все равно, холостяк». А тебе в самом деле все равно, потому что живешь ты совершенно бессмысленной жизнью. Ни жены, ни детей, а самому на пятый десяток. Кому нужны твои бдения, отказ от простых человеческих радостей? Ньютона из тебя все равно не получилось, да и не получится. Рядовой профессоришка, каких тысячи. Тебе даже деньги не нужны, потому что ты не знаешь, что с ними делать. Вот и занимают у тебя без отдачи все, кому не лень. Ему, мол, все равно ничего не нужно. Бдит, корпит. У таких, как ты, не может быть ни друзей, ни врагов. Поддерживать тебя скучно, связываться с тобой неохота. Человек должен иметь цель, понятную для окружающих, быть хватом.
Возьми, к примеру, моего покойного отца. Волк из волков. Кузню на Смоленщине держал. Большой проницательности был мужик. За год до коллективизации и раскулачивания догадался, чем для него все обернется. Кузню выгодно продал и подался в город. Обвел вокруг пальца вот таких, как ты, лупоглазых фанатиков. Малограмотный мужик, а детей сумел выучить, пристроить на приличные места. Старшой философии с кафедры учит, средний стройкой заворачивает, ну, а я весь тут. У нас братская солидарность и негласное соревнование: кто выше подымется. Жили и жить будем. Не придерешься. Все по закону. Мы-то никогда не забываем, что батю могли на Соловки. На таких, как ты да Подымахов, мы чихали. Вы — нас, а мы — вас.
— Ну и сволочь же ты, Герасим!
Он расхохотался.
— Я не волшебник. Только учусь. Маленький реваншик за все страхи. Быть подонком не так легко, как тебе представляется. Попробуй!.. Тут ведь в наш век кибернетики все должно быть на научной основе. Нужно глубоко знать психологию, иметь колоссальную выдержку, уметь работать позвоночником. Целая наука. Каждый добывает свой хлеб как умеет.
Во мне все клокотало от возмущения. Я был зол не столько на Цапкина, сколько на себя. Ради чего я поддерживаю этого проходимца?! Он глумится над наукой у меня на глазах, смеет считать меня сообщником, ставит в один ряд с «попугайчиками»… И все потому, что ему покровительствует некий Храпченко. Кто такой Храпченко? Какое отношение имеет он к науке? Где его научные труды, кто их читал? За какие такие заслуги этот человек введен в Комитет? До каких пор подобные люди будут присасываться ко всякому нашему делу? Конечно, им все равно, чем распоряжаться: пивом, мылом или же фондами научного учреждения. Лишь бы распоряжаться.
Я отправился прямо к Храпченко и высказал все, что думал о нем и о Цапкине, а потом положил на стол заявление об уходе.
Храпченко выслушал меня спокойно. Даже не повысил голоса. В его полной фигуре, в выражении чуть надменного лица была некая солидность, как бы проводящая черту между ним и остальными смертными. Весь безукоризненный вид его говорил: «Жена Цезаря выше всяких подозрений». Он наклонил круглую голову с залысинами, вперил в меня темные глаза без выражения и сказал:
— Вы, должно быть, заработались, товарищ Коростылев, и все преувеличиваете. Вам ли не знать
