А в голове подспудно шевелилась мысль: может быть, встречу Катю… Да, мне хотелось снова встретить ее. Заговаривать не буду: еще вообразит, что навязываюсь, пользуясь тем, что были знакомы раньше. Нет, спокойно посмотрю и пойду дальше. Просто хочется убедиться: узнала или не узнала меня в тот раз? В конце концов, былое быльем поросло. Мы теперь совершенно чужие, и нам нет дела друг до друга. И неважно, что в семнадцать лет ее руки обвивали мою шею. Вряд ли она сейчас помнит все это. А березка с моими инициалами, вырезанными ее рукой, уже давно пошла на дрова. Просто любопытно через много лет вновь очутиться в знакомых местах, поглядеть на людей, которых знавал когда-то близко. Шумные города особенно меняют характер. Мне думается, что жизнь в городах намного сложнее, чем где бы то ни было, она требует железного здоровья, предельного напряжения всех сил ума, закаляет волю. Изо дня в день, из года в год студент высшего учебного заведения перегружает свою память фактами и фактиками, в течение пяти лет он прикован к столу, его лихорадит перед каждым зачетом, перед каждым экзаменом. Он почти не спит — некогда; посещение театров и музеев откладывает на будущее. Остается после института в Москве. Считает себя счастливчиком, если оставили, и тут снова попадает в плен бумажек и резолюций. А есть и такие: кладут все силы, чтобы остаться именно в столице, изворачиваются, пробивают дорогу с помощью дядюшек, папенек и добрых профессоров. Тут нужна воля, самоуничижение, дипломатия, гибкость. Всем нужно услужить, уметь изогнуться. Так мельчает человек, забывает, во имя чего все последние пять лет зубрил формулы, конспектировал тома, терпел лишения. Одним словом, железная воля, железный характер.
Мне нравится жизнь на руднике. Все, что представлялось в городе значительным, здесь как-то потеряло смысл. Не нужно любезно пожимать руки людям, к которым испытываешь антипатию; я обрел полную независимость, никому ничем не обязан. Здесь самое главное — это то, чтобы я хорошо делал свое дело, не был обузой. Здесь даже честолюбие приобретает совсем иные формы, постепенно превращается в самолюбие, в гордость за свою бригаду, за свой карьер.
Впрочем, все это философия. Важно, что снова вернулся ко всему интерес. Вот сейчас мы гурьбой отправимся в клуб слушать доклад столичного писателя. В Москве на такой доклад вряд ли удалось бы меня затащить: там это считалось бы напрасно потраченным временем. Что нам расскажет Трифон Камчадал, автор талантливой книги «Пылающие скалы»? Мог ли я предполагать, что все мои соседи по бараку проявят столь живой интерес к судьбам литературы?.. То, что это народ начитанный, можно было догадаться, послушав их рассуждения. Оказывается, экскаваторщик Волынкин знает много стихов Маяковского и Есенина, рабочий Ребров участвовал в любительской постановке пьесы Чехова «Дядя Ваня». Он даже разговаривает монологами. Впервые я узнал, что при нашем клубе существует литературный кружок.
И вот мы в рудничном Доме культуры. Вместительный зал набит до отказа. Ярко горела люстра. В проходах толкались празднично разодетые девушки и парни. Меня увидел Аркадий Андреевич, поманил пальцем. Работая локтями, протискался к нему, поздоровался с тетей Анютой. На ней было черное шелковое платье, на плечах цветной платок. Аркадий Андреевич то и дело расправлял лацкан темно-синего пиджака, подкручивал усы.
— Садись, места хватит, — пригласил он. Я уселся.
На сцене стоял стол, покрытый кумачом. За столом было пусто. Но вот появились люди. Сердце мое радостно дрогнуло: начальник рудника Иван Матвеевич Кочергин, чуть склонив седую голову, на ходу о чем-то переговаривался с высокой женщиной в строгом голубовато-сером костюме, — это была Катя Ярцева. За ними следовали другие. Привычно, без суеты уселись за стол. Катя едва приметным движением поправила пышные волосы, спокойно глянула в зал. Сейчас она казалась намного моложе, чем при первой нашей встрече. Не было сердитого, холодного выражения лица, начальственной складки губ. Красивая, очень женственная… Нежная белая блузка, черный бант у смуглой шеи… К ней наклонился толстяк с блестящей, будто натертый пятак, лысиной, что-то сказал, уселся рядом. Катя улыбнулась, и я увидел ее почти такой, какой она была много лет назад.
Я пытался встретиться с ней взглядом, однажды даже показалось, что она смотрит именно на меня, улыбается мне, но потом понял, что невозможно в людской массе разглядеть отдельные лица.
На сцену вышел сутуловатый мужчина в роговых очках, поднялся на кафедру, снял очки — и сразу значительность его лица исчезла. Подслеповато щурясь, обвел глазами полный зал, кашлянул. Гул постепенно стих.
Трифон Камчадал заговорил негромко, почти вплотную придвинулся к микрофону. Речь лилась естественно и непринужденно. По-видимому, писатель знал, как обращаться с многочисленной аудиторией. Иногда вынимал из карманов маленькие листочки и зачитывал цитаты. Рассказал о положении дел в московской писательской организации, осудил того, кто заслуживал осуждения, похвалил молодых, перечислил наиболее значительные произведения, вышедшие за последнее время.
— К сожалению, — говорил он, — наряду с высокохудожественными произведениями, проникнутыми глубокой любовью к народу и выдержанными в духе социалистического реализма, некоторыми московскими литераторами в нынешнем году были опубликованы идейно порочные, художественно слабые и ошибочные произведения, искаженно изображающие советскую жизнь и принижающие облик советского человека…
Все, что говорил Камчадал, было правильно, но я неожиданно поймал себя на том, что хочется зевнуть, подумал, что обо всем уже не раз читал в газетах. Камчадал не знал деталей, по-видимому, не имел своего четкого отношения к происходившему, торопился поскорее перейти к другим вопросам. Слушать его становилось просто скучно. Аркадий Андреевич, намаявшись за день, клевал носом. Тетя Аня сидела с широко раскрытыми глазами, ее круглое лицо не меняло выражения.
«В конце концов, писатель не эстрадный артист, чтобы веселить почтеннейшую публику…» — утешал я себя.
Голос Камчадала зазвучал более уверенно, когда он стал говорить о связи писателя с жизнью. Он не приводил себя в пример, но по всему выходило, что истинный писатель должен ехать на рудники, заводы, в колхозы, чтобы на месте изучать жизнь, путешествовать по родной стране. Ведь и Пушкин, и Лермонтов, Чехов, Гончаров, Горький, Маяковский не сидели на месте, а были великими очарованными странниками. Камчадал назвал несколько московских писателей. Один из них исходил за лето целую область, мок под дождями, жарился на солнце, заговаривал с прохожими и даже ночевал в колхозных избах. Другой устроился простым лесником и целое лето жил в лесу, не гнушался есть из одного котелка с простыми людьми и оставил по себе добрую память, — а был это довольно-таки известный писатель…
Да, да, писатель не должен отрываться от народа, его задача показывать жизнь такой, какова она есть. Кроме того, писатель должен вторгаться в жизнь.
Потом он читал отрывок из своей книги «Пылающие скалы». В огромном зале царила тишина, лица людей были серьезны: ведь большинство впервые слушало и видело настоящего писателя, приехавшего ради них из самой Москвы. Велика сила слова! Загрубелые экскаваторщики и бурильщики вздыхали, в глазах появлялось мечтательное выражение, остроты вызывали взрывы хохота. Затем снова наступала тишина.
Все шло, как говорится, чинно, благородно. Но неожиданно у дверей возник шум.
— Не пушшу, Сергей Ефремович!.. И не просите… — шипел на весь зал Сашка Мигунев, исполнявший обязанности контролера. — Не велено пушшать в таком виде…
Мигунев упирался руками в грудь рослого светловолосого человека в бежевом костюме. А тот, рослый, улыбался и легонько продвигался плечом вперед.
— Ну, ну, Сашок, посторонись, — говорил он добродушно. — Я в норме…
Я бросил взгляд на сцену и увидел, как нахмурился Кочергин, глаза его гневно сверкали. Катя была спокойна, по-прежнему на губах бродила легкая улыбка. Трифон Камчадал самозабвенно читал отрывок.
Шум у входа все усиливался. Аркадий Андреевич досадливо скривился:
— Опять, варначина, нажрался! Чтоб тебе лопнуть, дебошир треклятый..
— Кто это?
— Известно кто — Сережка Дементьев. Как нажрется, так начинает бузить. Прошлый раз с инженером Синицыным подрался: приревновал к Ярцевой. А что она ему, Сережке? Была жена, а теперь на порог не допускает. Прогнала в три шеи. И правильно сделала…
Аркадий Андреевич засопел, сердито шевельнул усами. А я стал следить за Дементьевым. Так,
