в широком смысле, так и в отношении каждой буквы текста. Хотя утечка информации, откровенно говоря, может быть наказана по закону, но на практике японская специальная система не налагает ответственности за сохранение тайны. Мне кажется, что при составлении обвинительного акта недостаточно внимания было уделено нашей деятельности и характеру информации, которую мы получали…»
Он обвинял японское правосудие в недомыслии, обвинял всю японскую систему, считал японские законы несовершенными. Нет, за всю долголетнюю службу японским судьям еще не приходилось слышать ничего подобного.
Он был последователен, логичен, знал экспансивный характер японцев, тонко провоцировал на дискуссию.
И дискуссия с подсудимым завязалась. Сначала в виде грубых окриков; потом Зорге стали объяснять сущность японского законодательства. Постепенно из обвиняемого он превратился в грозного обвинителя.
На каком основании арестованы Вукелич, Клаузены? Разве они нанесли какой-нибудь вред японскому государству? Разве японские журналисты, аккредитованные в Москве, не занимаются тем же, чем занимался Бранко? Разве есть какие-нибудь документы, уличающие Вукелича? Он состоял в организации? Состоять — это еще не значит быть активным. Разве формальная принадлежность к той или иной организации является достаточным поводом для привлечения к ответственности? Ведь он, Зорге, состоял также в нацистской партии. Почему его не привлекают за это? Или фашистская партия в Японии узаконена?
«То, что можно назвать политической информацией, добывал Одзаки или я.
Я добывал информацию из немецкого посольства, но здесь опять-таки я считаю, что очень немногая информация, если такая была, может быть определена как «государственная тайна».
Ее сообщали мне охотно. Чтобы получить ее, я не применял никакой стратегии, за которую я мог бы быть наказан.
Я никогда не прибегал ни к обману, ни к насилию. Посол Отт и военные руководители просили меня помочь им писать донесения, в особенности Отт, который относился ко мне с большим доверием и просил меня прочитывать все его донесения, прежде чем отправлять их в Германию. Что касается меня, то я верил этой информации, так как она составлялась и оценивалась компетентными военным и морским атташе для использования генеральным штабом Германии.
Я полагаю, что японское правительство, представляя сведения в германское посольство, знало, что некоторые из них утекут.
Одзаки доставал большинство своих новостей из «группы завтрака». Но «группа завтрака» не являлась официальной организацией. Такие сведения, которыми обменивались в этой группе, могли обсуждаться и в других подобных группах, которых в настоящее время много в Токио. Даже такие сведения, которые Одзаки считал важными и секретными, на самом деле не являлись таковыми, так как он добывал их косвенным путем, после того как они уйдут из своего секретного источника…»
Меланхолия исчезла. Судьи были в растерянности. Никто из них не мог привести ни одного разумного довода против защиты Зорге. Заседание пришлось прервать «для дополнительного изучения вопроса».
Так повторялось несколько раз. Зорге по памяти называл параграфы японского права, приводил выдержки. Его обостренный ум уверенно шел сквозь лабиринт процессуального крючкотворства, заводил судей в тупик. Может быть, некоторые из них впервые поняли, до какой степени несовершенны и уязвимы японские законы. Оказалось, голыми руками Зорге не взять. Оставалось одно: заткнуть ему рот, ибо в противном случае суду не предвиделось конца.
Зорге объявили, что состоится последнее заседание суда. Теперь от него добивались, признаёт ли он себя виновным.
«Нет, не признаю! — заявил он. — Ни один из японских законов нами нарушен не был. Я уже объяснял мотивы своих поступков. Они являются логичным следствием всей моей жизни. Вы хотите доказать, что вся моя жизнь стояла и стоит вне закона. Какого закона? Октябрьская революция указала мне путь, которым должно идти международное рабочее движение. Я тогда принял решение поддерживать мировое коммунистическое движение не только теоретически и идеологически, но и действенно, практически в нем участвовать. Все, что я предпринимал в жизни, тот путь, которым я шел, был обусловлен тем решением, которое я принял двадцать пять лет назад. Происходящая германо-советская война еще больше укрепила меня в правильности того коммунистического пути, который я избрал. Я об этом заявляю с полным учетом того, что со мной произошло за двадцать пять лет моей борьбы, в частности и с учетом того, что со мной произошло 18 октября 1941 года…»
29 сентября 1943 года Токийский районный суд вынес приговор Рихарду Зорге: смерть! Это был последний довод японского правосудия.
Одзаки также приговорили к смертной казни.
И все-таки доводы Зорге возымели свое действие: смерть обошла остальных членов организации.
Когда обвинение потребовало для Анны Клаузен семи лет заключения и принудительного труда, она возмутилась и потребовала пересмотра дела. «Когда я узнала, что мне присуждают семь лет без зачета предварительного заключения, то сказала суду, что это несправедливо. Переводчик Уэда заявил, что и этого мало, что я заслужила быть повешенной, а еще проявляю недовольство». Дело все-таки пересмотрели, срок сократили до трех лет.
Бранко Вукелича и Макса Клаузена обрекли на пожизненное заключение.
И за все время пребывания в тюрьме Клаузену лишь однажды, в конце лета 1944 года, удалось повидать Зорге. Макса под конвоем вели в кабинет адвоката Асанумы. И вдруг из кабинета вывели Рихарда. Макс закричал: «Выше голову, Рихард, Красная Армия победила!» «Рихард улыбнулся мне. Его лицо осветилось счастьем. Но тут ко мне подскочил тюремный чиновник и так двинул в бок, что я растянулся на полу… На суде я потребовал приговорить меня к смертной казни — я хотел умереть вместе с Зорге. Думаю, что это самое лучшее, что я мог в тот момент сделать в честь антифашизма…»
Приговор не сломил волю Зорге и Одзаки. Они подали апелляцию в верховный суд. И снова в апелляции Зорге защищает не столько себя, сколько своих друзей. Верховный суд не торопился с ответом.
Апелляция Зорге была отклонена в январе, а Одзаки — в апреле 1944 года. Их перевели в глухие камеры смертников. Ни тому ни другому не назвали день казни. Им предстояло прожить в гнетущем ожидании почти год. Каждую минуту мог войти начальник тюрьмы Ичидзима и объявить, что по приказу министра юстиции сегодня в таком-то часу состоится казнь.
Оба любили жизнь и даже на краю гибели умели пользоваться ее радостями. Зорге прислушивался к голосам надзирателей, жадно ловил известия о ходе войны. Сопоставляя отрывочные фразы, он приходил к выводу, что победа советского народа близка. Он и жил только надеждой на эту победу.
Одзаки писал свою последнюю книгу — исповедь «Любовь, подобная падающей звезде»: «…Сейчас я ожидаю смерти… Я испытываю счастье при мысли, что родился и умру здесь, у себя на родине… Здесь, в тюрьме, моя любовь к семье вспыхнула с внезапной силой и стала источником мучительных переживаний. Первое время я просто не мог читать письма жены и смотреть на фотографии дочери, вложенные в них… Видимо, профессиональному революционеру нельзя иметь семью…
Учительница моей дочери Иоко специально зашла сказать ей, чтобы она не стыдилась отца и продолжала ходить в школу…»
Рихард Зорге не дожил до Дня Победы Советского Союза над фашистской Германией всего полгода.
Те, кто видели его в последние месяцы без сетки на лице, свидетельствуют: он мало изменился со дня ареста. Все тот же спокойный взгляд голубых глаз, все то же несколько скорбное выражение рта и те же скупые жесты, уверенная походка, чувство собственного превосходства над судьями и полицейскими чиновниками. С надзирателями он был по-интеллигентски вежлив, хотя и не без суровости. Его имя произносили шепотом. Вести из внешнего мира почти не доходили. Однако у Зорге появился доброжелатель: переводчик. И до суда, и во время суда, и после вынесения приговора этот симпатичный молодой человек с доброжелательной улыбкой на губах всегда находил удобную минуту, чтобы скороговоркой передать Рихарду обо всем, что творится на белом свете. Зорге продолжал притворяться незнающим японского языка. За последние годы у него сильно обострился слух. Где-то за тюремной стеной, может быть в парке или в
