«удобно», Джейн с её правдой или Джейн с её ложью. Будучи благоразумной и не очень волевой, она уже говорила себе:
«Нам было лучше – до этого… Ни одна из нас двоих не получит ни выгоды, ни радости от того, что между нами произойдёт… Если Джейн больше не заговорит, так будет лучше…»
Однако Джейн опять заговорила.
– Ах, Фанни! Если бы мне было дано объяснить всё как есть… Вы ведь не знаете, не знаете…
Фанни вскинула голову с метнувшейся чёрной прядью.
– Так узнаю сейчас, – мрачным тоном произнесла она. – Я не представляю, как я теперь могу помешать вам объяснить мне всё как есть. Я прошу вас, давайте не увлекаться и не говорить друг другу вещей… тех вещей, какие женщины, забываясь, говорят о своих любовниках, месячных недомоганиях и своих болезнях… вещей отвратительных.
Она с отвращением проглотила слюну. И, противореча сама себе, скороговоркой добавила:
– Впрочем, я знаю и так уже достаточно… И потом, я видела вас однажды в ванной, когда он целовал вас, – в тот день, когда на вас был передник и вы гладили…
Устыдившись, она замолчала. Однако Джейн отнюдь не собиралась ни стыдиться, ни молчать. Она ухватилась за это воспоминание с неукротимым желанием делать признания и высказывать обиды:
– В ванной? В тот день, когда я гладила? Ах, ну конечно! О! Поговорим об этом. О! Вы попали в самую точку!
Она стала ходить взад-вперёд по комнате, постукивая о ладонь ножом для разрезания бумаги:
– Да-да! Именно в тот день! Он обнял меня, как обнял бы горничную, слышите? И хотя я говорю – как горничную, на самом деле я в его глазах значу гораздо меньше, чем горничная, меньше, чем все Аслен и Ирригуайен на свете! А ведь вы же знаете цену увлечениям Фару, разве нет, Фанни? Вы мне столько о них рассказывали, вы мне в полной мере продемонстрировали вашу высшую мудрость, вашу способность прощать… вашу снисходительность…
Джейн замолчала на мгновение, откинула волосы назад, втянула в себя носом воздух, чтобы не заплакать от раздражения. Две скудные слезинки, дрожа, сверкали в уголках её глаз, а она продолжала хлопать ножом по ладони. По мере того как Джейн обнаруживала признаки растерянности, к Фанни возвращалось не совсем уместное в данной ситуации спокойствие, отчего она могла рассуждать, что Джейн не идут сильные страсти. «Она создана для умеренных чувств, для пепельно-белокурых горестей…»
– …вас послушать, Фанни, можно и вправду подумать, будто вы не знаете, что собой представляет Фару!
– Это мой муж, – сказала Фанни.
Она произнесла свою реплику с претенциозной скромностью и осталась недовольна этим. К тому же эффект получился вовсе не тот, на который она рассчитывала, так как Джейн воскликнула:
– Слава Богу, Фанни!
– Мне не приходило в голову, что я должна за это воздавать кому-то хвалу, – сказала Фанни. – И даже вам.
Джейн, похоже, впервые смутилась и беспомощно озиралась по сторонам.
– Я хотела сказать: слава Богу, что вы всё время были тут… Одновременно с ним… С Фару чувствуешь себя так одиноко… – вырвалось у неё словно помимо воли. И она добавила всё так же осторожно и торопливо: – С другими мужчинами тоже, конечно, чувствуешь себя одиноко… Но с Фару особенно… Мне не за что благодарить Фару, это совершенно точно. Но здесь есть человек, которому я по-настоящему признательна…
– Очень милый способ демонстрировать свою признательность! – взорвалась Фанни.
От этого восклицания Джейн успокоилась, словно теперь настал её черёд проявлять невозмутимость.
– Я демонстрировала её вам, Фанни, как могла… Это было нелегко. На протяжении четырёх лет я настолько больше думала о вас, чем о Фару…
Фанни тяжело поднялась со стула.
– Нет, – сказала она. – Только не это. До сих пор между нами не произошло ничего ужасного: всё здесь скорее предельно банально. А вот душещипательных фраз я не потерплю… О Джейн!
Она закрыла лицо ладонями и тут же снова открыла, чтобы Джейн не подумала, будто она плачет.
– Это не душещипательная фраза! – возразила Джейн. – С какой стати я стала бы так же много думать о Фару?
Она прочитала на лице Фанни удивление, которое Фару называл «оцепенением симпатичной рыбки», и торопливо продолжила:
– Ну да… То, что вы не понимаете сразу, вы называете ложью. Вы такая непосредственная, Фанни…
Она растрогалась, протянула к разгорячённому лицу Фанни сложенную лодочкой ладонь, словно желая повторить рукой приятный и выразительный овал её щеки:
– Такая непосредственная… такая нетронутая… Такая непохожая на меня…
– Да-да, – резко и поспешно оборвала её Фанни, вдруг по-детски испугавшись, что сейчас к разговору будут примешаны и Кемере, и Мейрович, и Дейвидсон, и…
– Вы говорите «да-да», но разве вы можете понять в вашем состоянии? А? Да, в этом вашем состоянии нетронутости, состоянии молодой девушки, в котором вы проводите вашу жизнь… Для вас существует Фару, и опять Фару, и только Фару, и никого другого, кроме Фару… Это прекрасно – хотя я не уверена, что это так уж прекрасно, – но ведь я-то не смотрю и никогда не смотрела на Фару теми же глазами, что и вы, или, скажем, – тем же сердцем, что и вы… Мне нетрудно было увидеть разницу между вами обоими, Фанни, и с того момента, когда я её увидела… О! С того момента!..
Она суетилась, меняла тон, словно дошла наконец до самого трудного момента в разговоре и почти преодолела его. Жестом руки она отстраняла, потом снова притягивала к себе то, что хотела выразить. Чистосердечие то уходило от неё, то подступало к ней, словно какое-то искушение.
– С того момента, вы понимаете, это не затянулось надолго! Нет, это не затянулось!
– Что не затянулось, в конце концов? – спросила Фанни.
Джейн повела под платьем плечами с провинциальной неловкостью, которую Фанни заметила за ней впервые.
– Мне трудно это сказать. Фанни… Мне легче говорить с вами о Фару. Фару – мужчина, мужчина соблазнительный, известный, обладающий большим талантом; в общем, я признаюсь, Фанни, что не очень много нужно, чтобы соблазнить такую женщину, как я, у которой нет никаких причин быть серьёзной и пребывать в целомудрии и одиночестве… Нет ничего удивительного в том, что я легко сделалась влюблённой, ревнивой, недовольной – одним словом, такой, какой вы меня видели… Но в общем и целом в Фару, кроме того, что он Фару, нет ничего необыкновенного как в мужчине… Тогда как в вас, Фанни, в вас…
Джейн вдруг села, достала платок и расплакалась обильно, легко и деликатно, в такой манере, которая казалась ей новой и приятной.
Она высморкалась и не спеша продолжила:
– Вы, Фанни, вы как женщина гораздо лучше, чем Фару как мужчина. Много, много лучше…
– О! – сказала Фанни высокопарно, – значит, вы его плохо знаете!
Джейн обратила к ней взгляд проницательной женщины.
– Доказательство тому… – сказала она с усмешкой, – то, что вы чуть было не убедили меня в том, что он действительно несравненный…
– Это так, – сказала Фанни, кивнув головой, – пусть это будет моей виной.
– И да и нет… В каком-то смысле.
Она, вероятно, хотела объяснить Фанни, изложить ей теорию новых крепостных элегантных дам, ни к чему не привязанных и путешествующих, как путешествуют по воздуху снабжённые оперением семена, хотела рассказать про их лёгкость, их анонимную соблазнительность, но вынуждена была отказаться перед лицом темноволосой упрямой самки, осёдлой и живущей в согласии с более древними традициями.
– Я говорю, конечно, о первых порах. А потом…
– Потом вы стали моей подругой, – подсказала Фанни с мягкостью, не предвещавшей ничего
