Сидони Габриэль Колетт
Изнанка мюзик-холла
ТУРНЕ
ОСТАНОВКА В ПУТИ
Неспешный тряский поезд высаживает и бросает в городке Флер нашу труппу, заспанную, зевающую, ноющую. Ясный холодный весенний день клонится к вечеру, веет восточный бриз, на небе среди легких облачков проглядывает синева, кругом аромат распускающейся сирени.
Свежий воздух обжигает нам лица, мы щуримся, словно выздоравливающие, которых слишком рано выпустили из дому. Наш поезд придет только через два с половиной часа...
– Два с половиной часа! Чем займемся?
– Напишем открытки...
– Выпьем кофе со сливками...
– Сыграем партию в пикет...
– Посмотрим город...
Администратор гастролей советует посетить здешний парк: сам он тем временем сможет подремать в буфете, уткнувшись носом в поднятый воротник и не слыша вокруг ворчания своего непослушного стада.
– Ладно, пойдем в парк!
И вот мы вышли с вокзала, и враждебное любопытство маленького городка неотступно следует за нами.
– Наверно, они тут в жизни своей ничего не видали! – раздраженно говорит инженю. – Города, где не играют гастрольные труппы, – это всегда скопища невежд!
– Города, где играют, – ничуть не лучше, – уныло замечает дуэнья.
До чего же мы неприглядны, не привлекаем изяществом, не подкупаем скромностью. Бледные от неизбывной усталости или раскрасневшиеся после наспех проглоченного обеда. От дождей Дуэ, солнца Нима, соленых ветров Биаррица наши жалкие гастрольные «мундиры», потрепанные широкие плащи «в английском стиле» позеленели и порыжели. В поездах мы спали, не снимая мятых, потерявших форму шляп, – все, кроме гранд-кокет, у которой на широком и плоском сооружении из черного бархата горделиво колышутся три траурных пера...
Сегодня я гляжу на эти три украшения с катафалка и на женщину под ними так, словно вижу их впервые.
В «городе, где не играют» эта особа с бурбонским профилем выглядит нелепой и странной: «Все говорят, будто я похожа на Сару Бернар... А вы что скажете?»
Когда мы выходим на площадь, налетает веселый порыв ветра, взметает юбки, треплет волнистые пряди крашеных белокурых волос инженю. Она вскрикивает, хватается за шляпу, и я вижу у нее на виске, между бровями и волосами, полусмытую красную черту – остаток вчерашнего грима...
Почему у меня не хватает мужества отвернуться, когда на свет божий выглядывают панталоны дуэньи – длинные табачного цвета панталоны, присобранные над суконными ботиками! Какой мираж заставил бы меня забыть пристежной воротничок нашего героя-любовника, сомнительной белизны и с желтой полоской от грима по верхнему краю?.. Какой сказочный занавес из цветов и вьющихся растений скрыл бы от меня толстую, разбухшую трубку комика, окурок, свисающий с губ помощника режиссера, почерневшую лиловую ленту на шляпе реквизиторши? Ах, до чего же все это бросается в глаза на улицах «города, где не играют»!
А сама я, увы... Я не успела достаточно быстро проскочить мимо лавки часовщика, и зеркало в витрине показало мне тусклые волосы, печальные тени под глазами, пересохший от жажды рот, утратившую гибкость талию под коричневым жакетом с отвисшими болтающимися полами... Я похожа на растерянного майского жука, попавшего под дождь весенней ночью... Или на птичку без перьев... Я похожа на обедневшую гувернантку... Я похожа... Господи, да я похожа на актрису, выехавшую в турне, и этим все сказано...
А вот и обещанный парк. Ради него стоило так долго тащиться на усталых ногах, с которых по восемнадцать часов кряду не снимали обуви... Обширный парк, посреди лужайки – уснувший замок со спущенными жалюзи, аллеи в нежной скудной зелени распускающихся листьев, дикие гиацинты, кукушка...
Невольно пробирает дрожь, когда сжимаешь в горячих пальцах живой цветок, прохладный в тени, крепкий, налитой вновь разбуженной силой! Мягкий свет, милосердный к изможденным лицам, требует отдохновения и тишины. С верхушек деревьев слетает вдруг свежее дуновение, гонит по аллее ветки и прошлогодние листья и, достигнув нас, исчезает, словно шаловливое привидение...
Мы замолкаем, правда ненадолго.
– Ах! Природа!.. – вздыхает инженю.
– Да... Может быть, сядем? Меня уже ноги не держат, – предлагает дуэнья.
И мы усаживаемся у подножия ясеня с шелковистым серым стволом – скитальцы без славы и без красоты. Мужчины курят, женщины устремляют взгляд то в синеющую глубь аллеи, то на яркое пятно рододендронов огненного цвета, распустившихся на ближней клумбе...
– А я на природе последние силы теряю, – зевая, признается комик. – Ужас как спать охота!
– Да, но это здоровая усталость! – изрекает дуэнья. Инженю пожимает дородными плечами:
– Здоровая усталость! Тоска какая! Ничто так не старит женщину, как жизнь за городом, это всем известно!
Помощник режиссера вынимает изо рта трубку, сплевывает и начинает:
– Грустный, но не лишенный величия образ запечатлевается...
– Заткни глотку! – тихо рычит на него герой-любовник, который то и дело смотрит на часы, словно боится прозевать свой выход.
Высокий, вялый и бледный парень на выходных ролях следит за ползущим навозным жуком в сине- стальном панцире и дразнит его, поддевая концом соломинки.
Я глубоко и часто дышу, стараясь вспомнить забытые запахи, они словно подымаются ко мне из прохладной глубины колодца. Некоторых запахов я не узнаю и не помню, как они называются...
Никто из нас не смеется, правда, гранд-кокет напевает, но мотив звучит так жалобно, так устало... Нет, нам не может быть здесь хорошо, слишком уж здесь красиво!
В конце аллеи появляется павлин, он распускает хвост, и, глядя на этот огромный веер, мы замечаем, что небо позади него становится розовым... Скоро вечер. Павлин медленно направляется к нам, словно вышколенный слуга, которому велено выставить нас за дверь.
– И правда, пойдемте прочь отсюда...
Мои товарищи заспешили, уходят чуть не бегом...
– Знаете, ребятки, мы опоздаем!
Мы все, конечно, понимаем, что не опаздываем на поезд. Но мы бежим от прекрасного сада, от тишины и покоя, от благородной праздности и одиночества, которых мы недостойны. Мы торопимся в гостиницу, в душную гримерную, к слепящим огням рампы. Мы бежим со всех ног, болтая, по-птичьи вскрикивая, в погоне за иллюзией, будто мы живем бурной, стремительной жизнью, будто нам жарко, мы захвачены работой, думать нам некогда, и мы не берем с собой в дорогу ни сожалений, ни угрызений совести, ни воспоминаний...
МЫ, ПРИЕХАЛИ, МЫ РЕПЕТИРУЕМ
К одиннадцати часам утра мы приезжаем в X., большой город (название особого значения не имеет), где платят неплохо и работать придется много. Публика здесь избалованная, требует знаменитые номера, только что показанные в Париже. Идет дождь, один из тех теплых весенних дождей, от которых хочется спать и слабеют ноги.
После ночи в поезде плотный обед и прокуренная пивная превращают меня в угрюмую капризную тварь, не желающую работать вечером. Но Браг настроен решительно:
– Ну-ну, пошевеливайся! Репетиция в два часа.
– Нет уж, с меня хватит! Пойду в гостиницу и лягу спать. И потом, я не желаю, чтобы ты разговаривал со мной таким тоном!
