Минна не сочла нужным отвечать. Она стояла на пороге, тоненькая и скромная в своём тёмном платье, глядя на него отсутствующим взглядом, уже простившись с ним.
«Ну вот и ещё один!» – напрямик говорит себе Минна.
Яростным движением она вонзает плечо в выцветшую суконную обивку фиакра и откидывает голову назад – не из опасения, что её могут увидеть, а из отвращения к погоде.
«Дело сделано… Ещё один! Уже третий, и по-прежнему без всякого успеха. Впору отказаться от всего этого. Если бы мой первый любовник, практикант при больнице, не уверил меня, что „я просто создана для любви“, то я бы немедленно обратилась к какому-нибудь крупному специалисту…»
Она перебирает в памяти подробности своего короткого свидания; руки её, спрятанные в муфту, сжимаются в кулаки.
«И что же? Этот мальчик был так мил! Он умирает от желания в моих объятиях, а я… я всё так же жду, говоря себе: „Да, это не лишено приятности… но вы можете предложить мне что-нибудь получше?“
Точь-в-точь как с моим вторым, этим итальянцем, с которым Антуан познакомился у Плейелей… как его? С зубами до самых глаз… Дилигенти! Когда я спросила у него, что это за «пакости», о которых пишут в книгах, он засмеялся и повторил ровно то же самое! Да, везением это никак назвать нельзя! Как же мне всё надоело!..»
В эту минуту она думает об Антуане с мстительным чувством, возлагая на него непонятную ей самой вину: «Готова поклясться, это он всё испортил… и вот теперь я получаю удовольствия не больше, чем… чем это сиденье! Он, наверное, грубо обошёлся со мной и что-то во мне повредил».
«Бедная Минна!» – вздыхает она. Фиакр выезжает на площадь Звезды. Через несколько минут она будет дома, на улице Вилье, всего в двух шагах от площади Перер… Она ступит на сухой холодный тротуар, взойдёт по лестнице в жарко натопленные покои, пахнущие свежей штукатуркой и обойным клеем… А потом будут большие руки Антуана, его собачья радость… Она покорно склоняет голову. Сегодня надеяться уже не на что.
Два года замужества и три любовника… Любовники? Может ли она назвать их так в своих воспоминаниях? Она думает о них с полным безразличием, не лишённым раздражения: они насладились благодаря ей коротким конвульсивным счастьем, которое никак не даётся Минне, несмотря на настойчивые и несколько прискучившие уже поиски. Она забыла этих людей, сослав их в самый тёмный угол памяти, где они утеряли зримые черты, так что даже имена их вспоминаются не без труда… Осталось лишь одно яркое пятно, как надрез от свежей раны: первая брачная ночь.
Минна по сию пору могла бы нарисовать пальцем на стене своей спальни карикатуру на Антуана в ту ночь: горбатая от усилий спина, рогатые пряди волос, короткая бородка сатира – фантастическое изображение Пана, облапившего нимфу.
На пронзительный крик Минны Антуан, причинивший ей эту боль, ответил идиотским радостным бормотаньем, благодарной признательностью, нежной заботливостью, братскими ласками – и это после всего!
Она тихонько стучала зубами, но не плакала, с удивлением вдыхая запах обнажённого мужчины. Ничем не затуманились её глаза, и она безропотно приняла даже страдание – в конце концов, при завивке волос иногда также приходится сносить нестерпимые прикосновения раскалённого железа, – но ей мучительно хотелось умереть, хотя она понимала, что это невозможно… Когда уснул её новоиспечённый, неловкий и пылкий муж, Минна робко попыталась выскользнуть из ещё сжимавших её рук. Но шелковистые волосы, намотавшиеся на пальцы Антуана, удерживали её в плену. Весь остаток ночи Минна лежала в терпеливой неподвижности, откинув голову назад и размышляя о том, что с ней произошло, о том, как жить дальше, и о своей роковой ошибке, ибо нельзя было выходить замуж за человека, который мог быть ей только братом…
«Если хорошенько подумать, то это вина Мамы… Бедная Мама! Она была убеждена, что на лбу у меня написано: „Эта девица не ночевала дома!“ Не ночевала дома! И что это мне дало? Сколько раз я ей объясняла, что встретила лишь двух женщин и старика, к тому же сильно простудилась… Дядя Поль холоден со мной после смерти Мамы, будто это случилось из-за меня! Бедная Мама… Перед тем как нас покинуть, она не нашла ничего лучшего, чем сказать мне: „Выходи за Антуана, моя дорогая: он тебя любит, а больше ты ни за кого выйти не сможешь…“ Какая чепуха! Я могла бы выйти за тридцать шесть тысяч других мужчин, за кого угодно – но только не за этого!»
Со времени замужества Минна живёт только своим прошлым, не подозревая, как ненормально для женщины её лет начинать размышления со слов: «В былые годы…»
Навсегда растаял сон, уносивший её когда-то в будущее, навстречу Кудрявому и таинственному племени, что копошится по ночам в тени укреплений, – но она восстала от этого сна, словно лишившись памяти и потеряв цель жизни. Она сохранила привычку грезить долгими часами, устремив взор к Неведомому приключению… Но, приобретя опыт, изведав унижения и разочарования, она начала догадываться, что Неведомые приключения – это Любовь, а других просто не существует. Однако где эта любовь? «О Боже, – умоляюще произносит Минна про себя, – пошли мне любовь, всё равно какую, пусть даже самую обыкновенную, но только настоящую, и с этим человеком я сумею создать мир, достойный лишь меня одной!..»
– А, я сразу понял, что это звонок моей маленькой Минны! Держу пари, ты рассердишься на меня за то, что опоздала!
Она улыбается через силу, видя, как легко предугадывает Антуан – и заранее прощает! – не заслуженное им раздражение. В сущности, ей приятно встречаться с этим рослым молодцем – если угодно, красивым и породистым, украсившим серьёзной бородкой своё юное лицо. «По крайней мере, – думает она, снимая вуалетку, – в нём я могу быть уверена: большего ждать не приходится. В моём положении и это кое-что».
– Почему «опоздала»? Разве мы ужинаем не здесь? Антуан негодующе воздевает руки, почти касаясь потолка.
– Боже мой! А как же семейство Шолье?
– Ах да! – говорит Минна.
И она застывает на месте, натянув вуаль на тонкие пальцы, такая очаровательная со своей гримаской обиженного ребёнка, что Антуан бросается к ней, отрывает от земли и хочет поцеловать; но она быстро освобождается от объятий, и глаза её мгновенно холодеют:
– Ах так! И ты ещё будешь меня задерживать? Впрочем, они садятся за стол так поздно… Мы не будем
