Впервые в жизни Можи чувствует, что ему не хватает опыта общения с очень молоденькими женщинами…
– Ну, вот это, по крайней мере, оригинально! Деточка моя, не надо! Ах, чёрт возьми! Мне-то что прикажете делать? Знаете, как мы с вами выглядим? Ну будет, будет…
Он несёт её на диван, укладывает, поправляет сорочку, сбившуюся на живот, гладит мягкие спутанные волосы. Его ласковая рука пухленького аббата нежно смахивает слёзы с ресниц, подкладывает подушку под спину этой необыкновенной возлюбленной, завоёванной так легко…
Минна постепенно успокаивается, начинает улыбаться, всё ещё тихонько всхлипывая. Она рассматривает, будто только что пробудилась от сна, залитую солнцем комнату. На фоне зелёных обоев великолепно выглядит мраморный бюст с чувственно напрягшимися мускулами плеч. На спинке стула висит японский халат, превосходя яркой красотой букет цветов…
Глаза Минны переходят от одного необычного предмета на другой, пока не останавливаются на мужчине, сидящем возле неё. Значит, этот толстый Можи с солдафонскими усами годен не только на то, чтобы поглощать, словно губка, виски или же гоняться за юбками? Вот он сидит со сбившимся набок галстуком, донельзя взволнованный! Он некрасив, он немолод, но в этой жизни, лишённой любви, именно благодаря ему Минна впервые испытала счастье – счастье, что тобой дорожат, тебя защищают и утешают..
Она робко, по-дочернему, кладёт свою узенькую ладошку на руку, которая гладила ей волосы, которая поправила её задравшуюся сорочку…
Можи, засопев, произносит громко:
– Ну как, лучше? Мы совсем успокоились?
Она делает знак, что да.
– Немножечко белого портвейна? О, портвейн для младенцев: чистый сахар!
Она неторопливо пьёт маленькими глоточками, тогда как он стоически любуется ею. Прозрачный батист едва прикрывает розовые цветки грудей, а сквозь золотистые оборки можно разглядеть изящный изгиб бедра… Ах, с каким наслаждением он лёг бы рядом, овладел бы этой девочкой с поразительно серьёзными глазами и серебряными волосами! Но он чувствует, какая она хрупкая и уязвимая, как она несчастна и одинока, словно заблудившийся зверёк, как давит на неё мучительная тайна, которую она не хочет открыть.
Она протягивает ему пустой бокал:
– Спасибо. Уже поздно? Вы не сердитесь на меня?
– Нет, дружочек. Я старый господин, лишённый тщеславия и незлопамятный…
– Но… мне хотелось бы вам сказать…
Она рассеянно теребит крючки корсета, начиная застёгивать его:
– Я хотела вам сказать… что… мне было бы так же страшно, возможно даже больше, с любым другим.
– В самом деле? Это правда?
– Ну конечно, правда!
– Вам это тяжело? Что-то не в порядке?
– Нет, но…
– Ну же! Расскажите обо всём старой няньке Можи! Не любите этого, а? Держу пари, что Антуан сплоховал…
– О, это не только из-за Антуана, – уклончиво отвечает Минна.
– Из-за кого-то ещё? Маленький Кудерк?
При этом имени Минна кивает с такой свирепостью, что Можи начинает понимать:
– Он вам противен, этот школяр?
– Это слишком мягко сказано, – холодно говорит она.
Надев подвязки, она решительно встаёт перед своим другом:
– Я с ним спала.
– Вот как! Приятно слышать! – угрюмо произносит Можи.
– Да, я спала с ним. С ним и ещё с тремя, включая Антуана. И ни один из них, ни один, – слышите? – не доставил мне хоть немного того наслаждений, что доводило их самих до изнеможения, до полусмерти; ни один не любил меня настолько, чтобы прочесть разочарование в моих глазах, угадать, как я жажду блаженства, которое они получили от меня!
Она кричит, заламывает руки, бьёт себя в грудь – немного театрально, но трогательно. Можи неотрывно смотрит на неё, слушая с жадностью:
– Значит, никогда… никогда?
– Никогда! – горько повторяет она. – Может быть, я проклята? Или во мне сидит болезнь, которую никто не видит? Или мне попадались только грубые скоты?
Она уже почти одета, только распущенные волосы волнами колышутся по плечам, словно лошадиная грива. Она умоляюще тянет руки к Можи, будто просит подаяние:
– А вы, вы не хотели бы попробовать…
Она не посмела закончить фразу. Её толстый друг вскочил на ноги одним прыжком, как юноша, и
