«А мне казалось, она нежнее», – подумал Флип.
Завтрак помешал ему вернуться к воспоминаниям минувшей ночи. Заглохнув под палящим солнцем, они сонно трепыхались где-то в тёмной глубине души. Он терпеливо снёс комплименты по поводу своей романтической бледности, иронические замечания о его необычной молчаливости и плохом аппетите. Между тем Вэнк ела жадно и вся лучилась жизнерадостностью, показавшейся ему оскорбительной. Флип раздражённо поглядывал на неё, отмечая, с какой силой её пальцы крошат скорлупу омара, как она высокомерно и резко потряхивает головой на сильной шее, откидывая волосы со лба.
«Мне бы радоваться, – думал он. – Она ни о чём не догадывается». Но в то же самое время он отчаянно страдал от её незамутнённой безмятежности и в глубине души жаждал, чтобы она затрепетала, как былинка под ветром, оглушённая его предательством; она должна была почувствовать опасность в воздухе, как предвестие далёкой грозы, которая обычно кружит в здешних местах, то неуверенно подступая к бретонскому побережью, то уходя вспять.
«Она твердит, что любит меня. Да, любит. И однако, она куда спокойнее, чем до того…»
После ужина Вэнк стала танцевать с Лизеттой под фонограф. Она потребовала, чтобы Флип присоединился к ним. Она заглянула в календарь приливов и отливов, приготовила сачки для того, чтобы к четырём часам отправиться ловить креветок, оглушила Флипа и всех прочих громкими криками, разыскивая то просмолённую леску, то старый карманный нож. Она носилась взад-вперёд, словно взбудораженная школьница, распространяя вокруг себя запах своего дырявого свитера для морской охоты, отдававшего водорослями и йодом. Флип, усталый, со слипающимися глазами, ибо сон равно венчает и катастрофы, и минуты несказанного счастья, мстительно косился на неё и нервно сжимал кулаки.
«А ведь достаточно трёх слов, и она умолкнет!..» Но он знал, что никогда не произнесёт фатальные слова, и его томило желание растянуться где-нибудь на горячем песке, уронив голову на колени Вэнк…
У каменистого пляжа, где обитали креветки, они наткнулись на морских петухов. Трепеща плавниками, раздувая цветастые как радуга животы, рыбки старались напугать незваных пришельцев, спасаясь от них в расселинах и у береговой кромки. Однако Флип преследовал свои жертвы без особого азарта. От бликов солнца в спокойной воде, оставленной отливом в мелких впадинках, у него слезились глаза; он, словно новичок, неловко оступался, когда под ногу попадались камни, обросшие покрытой клейкой слизью травой.
Наконец они пленили крупного омара, а Вэнк стала тыкать багром во все щели и норки длинного полузатопленного каменного выступа, где, как она предполагала, поселился морской угорь.
– Вот видишь, он здесь! – закричала она, показывая остриё багра, окрашенное розоватой кровью.
Флип побледнел и прикрыл веки.
– Оставь эту тварь в покое, – сдавленным голосом пробормотал он.
– Ты спятил? Слово даю, теперь он от меня не уйдёт… Да что с тобой?
Как мог, он пытался скрыть горечь и боль, природы которых не понимал и сам. Так что же он обрёл прошлой ночью в напоённом ароматами сумраке, под ласками рук, ревниво жаждавших внушить ему победоносную мужественность? Право страдать? Едва не лишаться чувств перед лицом этого невинного и жестокого ребёнка? Безотчётно содрогаться при виде крови и бренной плоти мелких земных тварей, попавших под безжалостную пяту?..
Задыхаясь, ловя ртом воздух, он закрыл лицо руками и разразился рыданиями. Он плакал так сильно, что был принуждён сесть, меж тем как Вэнк стояла рядом, воздев к небесам окровавленный гарпун с видом пыточных дел мастера. Она склонилась над ним, ничего не спрашивая, но прислушиваясь, словно музыкант, к новому тону, к неожиданным, но беспомощно красноречивым модуляциям его всхлипов, протянула руку к волосам юноши, но отдёрнула пальцы, так и не прикоснувшись. Она была ошеломлена, но внезапно удивление на её лице сменилось суровой гримасой не имеющей возраста горечи, по-мужски непреклонным презрением к подозрительной слабости плачущего подростка. Затем она подчёркнуто неторопливо собрала пожитки: взяла плоскую плетённую из листьев рафии корзинку с трепыхающимися рыбками, подобрала сачок, словно шпагу ткнула за пояс железный багор и твёрдым шагом удалилась, ни разу не обернувшись.
XIII
Снова он увидел её лишь перед ужином. Она сменила одеяние охотницы на синее – точно под цвет глаз – платье из крепона с розовыми фестонами. Флип заметил на ней белые чулки и замшевые туфельки; эти приготовления к неизвестно какому торжеству встревожили его.
– Мы кого-нибудь приглашали к обеду? – спросил он у одной из Домашних Теней.
– Посчитай приборы на столе, – пожав плечами, ответствовала Тень.
Август близился к концу, и ужинали теперь уже при свете ламп, открыв двери на зелёный закат и поглядывая туда, где из моря ещё вырывался пучок последних розовых лучей. Пустынная водная гладь чёрно-синего, как ласточкино крыло, цвета была умиротворённо-спокойна, и, когда тесный застольный кружок смолкал, слышались тихие мерные всхлипы невысокого прилива. Из-за спин Домашних Теней Флип попытался перехватить взгляд Вэнк, чтобы испытать, всё ли ещё крепка незримая нить, вот уже столько лет связывавшая их, охраняя их восторженное чистое чувство от хандры, одолевающей в конце семейной трапезы, на исходе летних каникул или просто на закате дня. Но она не поднимала глаз от тарелки, и косой свет скользил по гладкой коже выпуклых век, округлых смуглых щёк, маленького подбородка. Он тотчас же почувствовал себя покинутым и стал смотреть туда, где за вдававшимся в море полуостровом в форме льва, теперь увенчанным тремя мерцающими звёздочками, вилась белеющая в ночи дорога к «Кер-Анне». Ещё несколько томительных часов – и в небе, окрашенном закатом, прибавится голубоватого пепла, прозвучат ритуальные фразы: «Ого, уже десять. Дети, вы не забыли, что здесь ложатся не позже десяти?» «Странно, госпожа Одбер, я не делал сегодня ничего особенного, и что же? Чувствую себя таким усталым, будто проработал весь день…» Слабый звон убираемой посуды, стук домино по столу, с которого сняли скатерть, плаксивый голосок сонной Лизетты, которая снова отказывается отправляться в кровать… Новая попытка перехватить взгляд, отвоевать потаённую улыбку, доверие Вэнк, которого он по неким таинственным причинам лишился, – и пробьёт час, когда, как и вчера, он тайком улизнёт… Он подумал об этом без отчётливого намерения или желания, будто по принуждению, словно бы это Вэнк своим дурным расположением духа заставляла его покинуть линию обороны и отступить к иному убежищу, прильнуть к другому женскому плечу, почувствовать его благотворное тепло, столь необходимое подростку, нуждающемуся в наслаждении, как больной – в выздоровлении, и, ко всему прочему, тяжко уязвлённому страстной враждебностью своей юной подруги…
Все ритуальные действия совершались с обычной неотвратимостью; служанка унесла хнычущую Лизетту, госпожа Ферре выложила на полированный стол шестёрку-дубль.
– Ты не выйдешь подышать, Вэнк? Так надоели эти ночные бабочки: тычутся во все лампы!
Не ответив, она последовала за ним. На берегу их окутало зыбкое сияние моря, надолго замедляющее приход полных сумерек.
– Может, принести твой платок?
– Спасибо, не надо.
Они шли в легчайшей туманной дымке, поднимавшейся от песка и пропитанной запахом тимьяна. Флип не решился взять свою подругу под локоть и сам пришёл в ужас от подобной сдержанности.
«Боже мой, что это с нами происходит? Неужели мы друг для друга потеряны? А может, раз она не знает, что произошло там, мне стоит просто выкинуть это из головы, забыть, и мы снова станем счастливы, как прежде, и несчастливы, тоже как до того, преданы друг другу, как раньше?»
Но его желание явно не обладало гипнотической силой: Вэнк шла рядом всё такая же нежная и холодная, словно былая великая любовь покинула её и она не ощущала, в каком отчаянии её спутник. Флип же с тревогой чувствовал приближение «того самого часа», его лихорадило, как когда-то, когда он напоролся на ядовитый плавник морского чёрта и наутро, проснувшись, почувствовал, что в перевязанной руке вместе с приливом поднимается боль… Он остановился и вытер лоб.
– Здесь нечем дышать. Мне нехорошо, Вэнк.
– Ах, нехорошо! – эхом отозвался голос его спутницы.
Вообразив, что она готова к примирению, он и голосом и жестом попытался выразить свою благодарность:
– Ах, как ты мила! Да ты просто чудо!
