голубой ленточкой волосами. Она извлекала хрящики из сардин, предназначенных Лизетте, наливала и смешивала питьё, снимала кожуру с фруктов и сама торопливо ела, отхватывая своими хорошо посаженными зубами большие куски. Начался отлив, и море с тихим шелестом отступало, оставив им несколько метров отмели, где-то наверху рокотала косилка, и из скалы, обросшей травяной щетиной с мелкими жёлтыми цветами, сочилась пресная водица, отдававшая землёй…
Флип вытянулся, заложив руку за голову, и прошептал:
– Как хорошо!
Вэнк стояла над ним, вытирая ножи и стаканы и одаривая его голубым лучом своего взгляда. Юноша не двигался, скрывая удовольствие, которое получал, когда она им любовалась. Он знал: именно в эти минуты он красив – с горящими смуглыми щеками, ярким ртом и чёрными волосами, в живописном беспорядке обрамлявшими лоб.
Не вымолвив ни слова, Вэнк снова принялась хлопотать, как маленькая индейская скво. Флип же смежил веки, укачиваемый рокотом отлива, полуденным звоном далёкого колокола, голосом Лизетты, которая что-то напевала вполголоса. На него снизошёл внезапный лёгкий сон, полудённая дрёма, сквозь которую до его слуха доносился каждый звук, но при этом чудесно преображался, вплетаясь в прочную ткань сновидения: нежась на блёклом песке после ребячьего пикника, он одновременно был неким древним дикарём Флипом, не обременённым имуществом, но имевшим жену, а значит – всё, что ему было нужно…
Чуть более громкий крик заставил его приоткрыть веки; около самой воды, почти обесцвеченной под отвесными солнечными лучами, Вэнк, склонясь над Лизеттой, отмывала ей какую-то царапинку, вытаскивала занозу из доверчиво поднятой ладошки… Эта картина не прервала цепи сновидений, когда Флип вновь закрыл глаза:
«Ребёнок… Да, действительно, у неё – ребёнок…» Мужественные грёзы, где любовь, опередившая предуказанные ей сроки, сама себя осаживает, сводя все помыслы к простым и благородным целям, унесли его в далёкие обиталища одинокой души; там он мог распоряжаться как повелитель. Вот он проходит мимо пещеры – в ней виден гамак из жил, прогнувшийся под тяжестью нагого тела, чадящий костёр, языки которого стелются вокруг и лижут землю… но тут способность преображать действительность покинула юношу, он стал куда-то падать, пока не погрузился в мягчайший безмятежный покой.
VII
– Невероятно, насколько короче стали дни!
– Почему невероятно? Каждый год вы заводите этот разговор в одно и то же время. Увы, Марта, вам не дано изменить дату летнего солнцестояния.
– При чём тут солнцестояние? Я от него ничего не требую, пусть бы и оно поступало так же.
– Поразительно, насколько женщины не способны к усвоению определённого рода знаний. Вот вам одна из них: сколько раз я объяснял ей систему приливов и отливов, а она упёрлась как баран и ни в какую!
– Август, то, что вы мой родственник, не может заставить меня слушать вас более, нежели всех прочих…
– Господь свидетель, любезная моя Марта, я перестаю удивляться, что вы не замужем. Жёнушка, ты не подвинешь пепельницу поближе?
– Но если я её поставлю туда, то куда же прикажешь Одберу вытряхивать трубку?
– Госпожа Ферре, это не стоит таких забот. Здесь же полно морских раковин, дети раскидали их по всем столам.
– А это уж ваша вина, Одбер. Ведь именно вы однажды сказали: «Как красивы эти витые раковины, из них получатся изысканные пепельницы». Тем самым вы превратили их лазанье по скалам в законный промысел. Не так ли, Флип?
– Именно так, господин Ферре.
– Ради этой самой высокой миссии, Ферре, ваша дочь забросила своё первое коммерческое предприятие. Знаете, что придумала Вэнк? Она сговорилась с Крабонье, у которого большая лавка: птицы и птичий корм. Так вот, Вэнк взялась поставлять ему крабьи клешни для канареек: они точат о них клювы.
– Ну-ка, Вэнк, подтверди, что всё это истинная правда!
– Правда, господин Одбер.
– Наша плутовка способна и не на такие коммерческие хитрости. Я иногда упрекаю себя…
– Ах, Огюст, ты снова начинаешь?
– Да, и буду начинать, пока считаю это нужным. Вот ребёнок, которого ты хотела бы держать дома. Пусть так. А какую пищу ты можешь дать её уму, душе и телу?
– Ту же пишу, что и себе самой. Ты ведь не часто заставал меня без дела, не так ли? А потом я выдам её замуж. И на этом можно ставить точку.
– Моя сестрица – сторонница давних традиций.
– Ну, менее всего на это сетуют мужья.
– Отлично сказано, госпожа Ферре. Однако будущее девушки… Понятно, что пока с этим некуда спешить. Пятнадцать лет. У Вэнк ещё есть время открыть, в чём её призвание. Эй. Вэнк, ты слышишь? Обвиняемая, что вы имеете сказать в свою защиту?
– Ничего, господин Одбер.
– «Ничего, господин Одбер!» Ага! Вижу, вижу, девочка взъерепенилась! Нашим детям, Ферре, на нас распрекраснейшим образом наплевать! А как они спокойны сегодня вечером!
– У них был сумасшедший день. Панталоны для рыбалки у Вэнк стали, если можно так выразиться, одной сплошной дырой.
– Марта!
– Что «Марта»? Нельзя упоминать про панталоны? Но мы же не в Англии!
– Перед молодым человеком!
– Это не молодой человек, а Флип. Кстати, Флип, старина, что ты там рисуешь?
– Турбину, господин Ферре.
– Мои поздравления будущему инженеру… Одбер, вы видели луну над Груэном? Вот уже пятнадцать лет я наблюдаю её восход над морем. Ах! Луна в августе не может надоесть! Подумать только: пятнадцать лет назад Груэн был голым, а теперь там деревья: ветер занёс их семена…
– Вы мне рассказываете об этом, Ферре, словно какому-то заезжему туристу. Пятнадцать лет назад я уже искал, где здесь можно потратить мои первые сбережённые шестьсот монет…
– Уже пятнадцать лет! Ну да! Флип ещё не мог ходить не держась за руку… Жёнушка, ты посмотри на эту луну. Видела ли ты у неё такой оттенок за все эти пятнадцать лет? Ну да, клянусь, она… зеленоватая! Да нет, совершенно зелёная!
Флип пристально и строго поглядел на Вэнк. Только что упоминали о временах, когда она ещё не появилась на свет, хотя уже жила… Впрочем, сам он не хранил в памяти никаких воспоминаний о днях, когда они вместе играли в песочек. Видение тех далёких лет – белый муслин и загорелое тельце – как-то растворилось. Но когда в сердце своём он произносил: «Вэнк», вместе с обликом подруги ему виделся горячий песок под коленями и жёлтая струйка, сыплющаяся сквозь сжатые пальцы… Перванш скользнула взглядом по лицу Флипа. Как и у него, её сине-сиреневые глаза казались безмятежно спокойными.
– Вэнк, не пора ли тебе ложиться?
– Пожалуйста, мама, чуть попозже. Мне надо управиться с последней оборкой для платьица Лизетты. Старое она совсем истрепала.
Она сказала это мягко, а потом одним движением головы отодвинула далеко от себя и от Флипа блёклые тени членов семейного кружка, чьей реальности оба они почти не признавали. Флип, нарисовав турбину, авиационный пропеллер, механизм сепаратора, украсил лопасти винта большими радужными глазами, такими же, как на крыльях «павлиньего глаза», и добавил несколько тоненьких лапок и длинные усики. Затем начертал заглавное «V» и так его преобразил, помогая себе синим карандашом, что получилось ярко- голубое око, окаймлённое длинными ресницами – глаз Вэнк.
– Взгляни-ка, Вэнк.
Она склонилась над бумагой, положила на лист свою ладонь дикарки, казалось, выточенную из тёмного твёрдого дерева, и улыбнулась:
