– Мне послышались шаги. Бедняжка… Она его ждёт – а он не идёт.
– Скажите мне, Майя, было ли между вами что-нибудь более серьёзное, чем обычное столкновение?
Она глядит на меня растерянно. На этот раз она искренна.
– Пожалуй, нет… В том-то всё и дело. Напротив. Именно это меня и удивляет. Можно даже сказать, что и ссоры-то настоящей не было. Мы больше не дрались, глядите: у меня на руках нет никаких синяков… Странно. Вот уже несколько дней как с Жаном что-то происходит. Но он молчит, изображает из себя этакого мечтателя, безразличного ко всему. Вы знаете, у него появляется такое выражение лица, которое… Так и хочется назвать его «платным трахальщиком»…
Она покусывает губы, покрытые ярко-красной помадой, и не отрывает взгляда от тусклого серо-зелёного моря, кажущегося нынче каким-то больным. В её глазах я угадываю удивление и полную неспособность что-либо понять в происходящем, как у существа, которому несправедливо угрожает неведомая опасность. И в моей памяти вдруг очень чётко встаёт лицо Жана в полумаске тёмных очков – губы, утопленные в уголки рта, выпирающие скулы, как у фавна, подбородок, расколотый ямочкой пополам, и крепкая, но мягкая шея… Я вдруг снова чётко вижу его таинственное безглазое лицо и жалею бедняжку Майю, потому что на этом мужском лице проступают все оттенки хитрости, грубоватая сила и одновременно слабость, но настолько соблазнительная, что с ней можно всего добиться, – одним словом, вне всякого сомнения, в этой паре он, а не она всегда одержит верх.
– Нам можно войти?
– Кому это «нам»?
– Нам!
Мелодичный голос, в котором я, однако, не узнаю красивого меццо Майи. Её голос звучит так, что все произносимые ею слова кажутся золотыми. Я отворяю дверь и вижу на пороге двух мужчин – Массо и Жана. Фальцетом говорит Массо. То ли он уже встал, то ли ещё не ложился. Во всяком случае, Жан повстречал его на пляже, где он прогуливался вдоль моря по гальке, поражая встречных своим карикатурным обликом жёлчного муниципального чиновника. Серые лайковые перчатки, мягкая велюровая шляпа, небрежно повязанный галстук – всё, что на нём, уж не знаю почему, выглядит крайне экстравагантно. К тому же, как меня заверил Жан, Массо только что пересёк набережную, прилегающую к ней улицу и вестибюль гостиницы, украшенный гирляндой из водорослей, которую море выбросило на пляж. Он повесил эту гирлянду себе на шею, а теперь, стоя перед моим зеркалом, замотал вокруг шеи и шёпотом, словно обращаясь к самому себе, произнёс:
– Глядите-ка, Коломбина!
– Вы что, окончательно рехнулись, Массо? Немедленно снимите с себя это. От вас разит сырыми мидиями.
– Одно из двух, – отвечает мне Массо. – Либо вы раба предрассудков, которые именуют модой, и я отворачиваюсь от вас, либо вы разрешаете мне ютиться в тени вашего сердца и обещаете мне то, что испытывает любая женщина, глядя на меня, а именно любовь, и тогда вас должен привести в восторг этот маленький каприз, пришедший мне в голову чудесным весёлым утром. Либо… Но тогда я должен был бы сказать «одно из трёх»… Что же, я начну с начала. Итак, одно из трёх…
– Жан, вы не могли бы освободить его от этого украшения?
– Боюсь, что нет. Не знаю, в чём причина, но я чувствую себя бессильным перед Массо. Живи мы на другой стороне земного шара и будь я там королём, то объявил бы Массо святым, раздел догола и поставил под баобаб.
– Я однажды уже был святым, – холодно осадил его Массо. – От этого быстро устаёшь. Гигиена святых на той стороне Земли оставляет желать много лучшего. Верующие постоянно приносят святому дары – фрукты, рис с шафраном, баранину с рисом, сладкий рис. Неизбежно происходит растяжение желудка, и тогда теряется интерес к своей профессии.
Обычно я очень боюсь сумасшедших, но, как и Жан, я испытываю некоторую слабость к этому чудаку. Никогда нельзя понять, когда он говорит всерьёз, а когда валяет дурака. Как-то Массо признался мне, что у него и вправду что-то не в порядке с головой, потому что каждую фразу, которую он произносит, он видит как бы написанной перед собой и поэтому не может не отмечать знаками пальца пунктуацию своей речи. Когда же он порой, как, например, только что, начинает говорить быстро и чётко, без излишних грамматических завитков, то рассказывает только коротенькие истории, лишённые какого бы то ни было правдоподобия, но которые я всегда готова принять за подлинные. Майя ненавидит Массо, которого она не в состоянии ни соблазнить, ни понять. Она чувствует себя перед ним как собака перед ощетинившимся ёжиком.
– Майя идёт за вами следом, Жан, или мы зайдём за ней по дороге?
– Ни то, ни другое, – отвечает Жан, машинально передвигая на туалетном столике мои щётки в серебряной оправе, чтобы они лежали симметрично. – Майя нездорова и не будет обедать с нами.
– Да что вы говорите? Я сейчас пойду… Жан быстро поворачивается ко мне:
– Очень мило с вашей стороны, но идти к ней не надо. Она хочет спать. Она попросила, чтобы ей принесли в номер яйцо и чашку бульона.
Он не делает никаких усилий, чтобы я ему поверила. Он просто говорит, ни на чём не настаивая. Он хорошо выглядит, как выглядят брюнеты со смугловатой кожей. И он с обычной бесцеремонностью откупоривает по очереди все мои флаконы. Я тоже не настаиваю.
– Хорошо. Зайдём узнать, как она себя чувствует, на обратном пути. Пошли? Массо!.. Нашёл время писать открытки!.. Массо!
– Всецело в вашем распоряжении, – говорит Массо. – В вашем… (он указывает на открытку, которую пишет) и в Её.
Я жду его не без раздражения. Я терпеть не могу, когда кто-то пишет за моим письменным столом и когда Жан открывает и нюхает все мои флаконы и коробки с пудрой. Я не люблю также, когда приходят в мою неубранную комнату, полную моих запахов, и указывают пальцем на прядь волос, выбившуюся у меня на затылке, или когда снимают нитку, прилипшую к моей юбке выше колена. У меня с недавних пор появилась страшная физическая нетерпимость, вполне объяснимая, но, наверно, не очень приятная в обращении с людьми, и я с трудом её скрываю за фальшивым, так сказать, «рубаха-парнизмом».
