альбомов: Игорь шутливо замахивается на робко улыбающуюся Алку, довольный Игорь обнимает тоненькую, с ногами прутиками, Дашу и Марину, глядящую в объектив, будто стоит лицом к лицу с врагом… трогательные, совсем еще детские лица… а вот повзрослевшие Даша и Игорек в Финляндии, Германии, Испании…
Некоторые фотографии Маргоша обрезала, оставив только Игорька. Игорьки разных лет выпали из Дашиных рук, и неправильные Игорьковы лица с кривой полуулыбкой распределились на полу поверх Маргошиного хлама. Даша уселась на пол, сгребла фотографии в кучу и, тихо всхлипывая, заплакала от жалости к бедной, глупой, такой еще маленькой Маргоше, от тоски по Игорьку и еще от какого-то сходного с обидой чувства.
«Почему наши дети растут так быстро, что уже залезают на нашу собственную территорию? — думала она, разглаживая фотографии. — Мы сами еще влюблены в наших мальчиков, нервно курим в туалете, думаем о своих романах, а наши маленькие девочки стоят под дверью и ноют:
— Мама, ну когда ты выйдешь, мама!
— Покурю и выйду, иди поиграй пока.
И дальше — перебирать «любит, не любит, плюнет, поцелует…». А малышки, оказывается, скоро сами нервно закурят! Содрали розовые бантики и бегут во взрослые Любови, отталкивая своих мамочек!»
…Пятилетняя Маргоша всегда ревниво следила за справедливым распределением благ между собой и Дашей.
— Да, мамочка, знаю я тебя, — завистливо говорила она. — Ты и мужов поменяешь, если захочешь, а я в своем синем платье уже на празднике в саду была, и в цирке была…
Задумавшись, Даша не расслышала шороха в прихожей. Дверь распахнулась, и в комнату влетела сначала Маргошина крошечная сумочка, которую она брала в школу вместо портфеля, а следом за сумкой ворвалась сама Маргоша. Взгляд ее в панике остановился на Игорьках в Дашиных руках.
— Что ты здесь делаешь?! — выпучив глаза, заорала Маргоша на пределе склочных сил. — Что… ты… делаешь… в моей… комнате?
Застигнутая врасплох, Даша бросилась в атаку:
— Ты опять отправилась в школу с дамской сумочкой! У тебя в нее даже тетрадка не влезает, но ты же в школу ходишь не учиться…
Разглядев в Маргошиных глазах ужас и беспомощность человека, чью самую сокровенную тайну неожиданно вывесили на доске объявлений, она спохватилась и, пряча глаза, залепетала:
— Зашла к тебе, убрать хотела…
«Вот черт, неудачно!» — одернула себя Даша. Она давно уже решительно объявила Маргоше: «Я берлогу сумасшедшего зверя убирать не собираюсь!»
Лет с восьми Маргоша убирала, вернее, не убирала, сама, и Даша никак не могла оказаться у нее в комнате с целью уборки помещения.
Помимо собственной персоны Маргоша обычно распределяла на кровати все необходимые ей книги, косметику, чистую и грязную одежду вперемешку. Все это, включая тарелки с объедками и саму себя, она накрывала одеялом и преспокойно спала рядом.
Маргоша злобно металась глазами по комнате, старательно минуя Дашу. Ее покрасневшее лицо выражало стыд и одновременно желание сделать вид, что ничего не произошло.
— Я не рылась у тебя, честно, — обреченно ожидая продолжения скандала, сказала Даша. — Фотографии, которые ты выкрала, сами вывалились. Ты бы получше прятала, — по-свойски посоветовала она.
Она провела рукой по рыжим кудряшкам. Маргоша неуверенно отодвинулась. Между ними давно уже этого не водилось. Маленькая пухлая Маргошка любила валяться в Дашиной постели, обниматься, но в последние годы тактильная близость незаметно исчезла — слишком быстро взрослела Маргоша, и слишком медленно, не поспевая за дочерью, взрослела Даша.
Она никогда — ни вслух, ни мысленно — не называла Маргошу дочерью, говорила и думала о ней только «мой ребенок». Иметь ребенка не так обязывает, как иметь дочь. Если Маргоша — дочь, то Даша — мать, а вместе они — скульптура Дашиного материнства и Маргошиного детства. Даше не хотелось быть «матерью», а хотелось быть «Дашей». Она покупала себе и Маргоше одинаковые джинсы, разноцветные маленькие рубашечки и заколочки для волос, и нахальная Маргошка была искренне убеждена, что все у них должно быть строго поровну, а если нет, то она, Маргоша, всегда сможет восстановить справедливость путем «прокрадания в шкаф и украдания вещей».
Настоящие мамы, толстые, уютные, с прическами, в платьях, брошках и туфлях на каблуках, кажется, вообще ушли в прошлое. А хорошо бы, наверное, Маргоше иметь такую толстую маму с вязаньем в руках. Если мама выглядит не так, как дочь, значит, и думает обо всем иначе, а теперь продвинутые мамы до старости подростки в джинсиках. И потому, возможно, не кажутся своим дочерям незыблемой опорой.
Даша отправилась в свою комнату, чувствуя себя точь-в-точь как коктейль, в котором хорошенечко взбили несочетаемые между собой ингредиенты. Фотография, за разглядыванием которой застала ее Маргошка, осталась у нее в руках. Черно-белые Игорек и Даша смотрели друг на друга со схожим выражением неудовольствия и неприязни. «Какая же я была худая, по крайней мере два размера за эти годы наела, — грустно подумала Даша, доставая из своего шкафа старый бархатный альбом с фотографиями. — Посмотрю, оставила мне Маргошища хоть каких-нибудь Игорьков или всех стащила».
Даша улеглась на полу, положив распухший альбом перед собой. Старые черно-белые фотографии были аккуратно вставлены в специальные уголки, а сложенные пачками новые, яркие и глянцевые, просто засунуты между страницами. В альбоме жили две разные жизни. Черно-белая казалась почему-то грустной. Там за Папину руку цеплялась маленькая Даша в спущенных колготках, летом особенно кривоногая и сутулая, а зимой по самый нос замотанная в полосатый шарф.
Прижимая к груди Игорьков, в комнату просочилась притихшая Маргоша. Она расположилась на полу рядом с Дашей, положив юного Игорька перед собой, и уткнулась в него подбородком.
— Маргошка, ты что, действительно была в него влюблена? Он же старше тебя на двадцать лет, — осторожно спросила Даша, боясь спугнуть неуверенное Маргошино доверие.
— Был старше… а теперь я буду расти до него. Расскажи, как вы дружили, — попросила Маргоша.
— Смотри, Маргошка, вот Соня маленькая! — оживилась Даша, всматриваясь в девочку, робко смотрящую на них с выцветшей фотографии.
Маргоша нетерпеливо отмахнулась.
— При чем тут бабушка! Рассказывай про Игорька! — потребовала она тем же капризно- заинтересованным тоном, которым в детстве требовала сказку.
Соня. 1944 год
Соня пошла в первый класс в Одессе. Мама давно умерла, отец воевал, и семилетнюю Сонечку отдали тетке, Лидии Моисеевне Машкович. Маму свою она не помнила, и хотя у нее были тетя Лида, тетя Фаина и тетя Фрида, ни для кого из них Сонечка не стала самой лучшей и любимой. Полусиротство наложилось на ее природную застенчивость, и Сонечка росла очень робкой и тихой девочкой. Говорила всегда еле слышно, не поднимая глаз и теребя рукой подол платья.
В школу Сонечка пошла записываться сама.
Дети расселись по партам, и учительница попросила каждого подняться и назвать себя. Соня в ужасе ждала, когда дойдет очередь до нее, когда придется вставать перед всеми детьми и этой чужой тетей. Наконец, страшная тетя обратилась к ней, дрожавшей как противный и склизкий тети.Лидин кисель.
— Как твоя фамилия, девочка? — спросила учительница.
— Гохгелеринт, — прошептала Соня.
— Громче! — велела учительница. — Я не слышу.
— Гохгелеринт… Соня… Гох… геле… ринт… — Сонин голос прервался. — Я Соня…
— Что ты Соня, я уже, слава Богу, поняла, — начала раздражаться учительница. — Фамилия твоя как?!
— Машкович! Машкович моя фамилия, — дрожащим голосом пролепетала несчастная Сонечка, ожидая, что ее немедленно выгонят из класса за вранье.
Учительница удовлетворенно кивнула головой и аккуратно занесла в классный журнал тети Лидину фамилию, не расслышав ее до конца. «Машкова Софья», — записала она.
