Игорек вызвал у нее безотчетное желание не приближаться к нему, к тому же, думала Даша, «он не нашего круга». Впервые она поругалась с Алкой.
— Как ты могла! Ты его видишь первый раз! В квартире было столько людей, даже меня не постеснялась! — Даша отчитывала ее, как в школе за глупые ошибки по контрольной.
— Сама себя стесняйся! Ты чистоплюйка, Дашка, сама не живешь и другим не даешь! Тебе все человеческое противно, ты… фригидная, вот!
— Ничего я не фригидная, неправда! Этот твой Игорек, он страшный какой-то и… зачем он тебе?
— Затем, что я его люблю! — выпалила Алка, повернулась уходить и через плечо кинула: — Если он тебе не нравится, можешь. со мной больше не дружить!
Даша хотела дружить с Алкой и далее высказывать свое мнение воздерживалась. Марине Игорек тоже не понравился, несмотря на подчеркнуто взрослое поведение. «Жлоб!» — коротко оценила она Игорька. А Женька, познакомившись с Игорьком, презрительно сморщился, как будто уловив неприятный запах, и сказал:
— Мумзель, если твои подруги планируют свести знакомство со всеми окрестными помойными котами, то при чем здесь я?
Игорек рассказал Алке, что его сексуальная карьера началась уже давно, в четырнадцать лет, и не с какой-нибудь девчонкой-соседкой, а со взрослой теткой, его же учительницей, которая его безумно полюбила и донимает до сих пор. Хотя Игорек на этой нетривиальной учительской любви не настаивал, в нее легко верилось из-за его звериной привлекательности и потому еще, что за ним тянулся длинный хвост странных пугающих историй. Одна девушка из-за него покончила с собой, ну, не окончательно, но пыталась, другая еще в школе родила от него ребенка, третья днями и ночами сидит у него под дверью…
Совершенно очевидно, что Игорек — человек другого круга. У каждого «своего» есть дом, где его любовно обихаживают родители. На нем же стояла такая четкая печать заброшенности и ненужности, что Даша очень удивилась, узнав, что родители у него все-таки имеются. Отец — профессор в университете. Странно, разве у профессоров бывают такие дети? «С другой стороны, разве бывают профессора, которые считают слово „жидовка“ нормальным обращением мальчика к однокласснице?» — вспомнила она подробности школьной истории.
Мать Игорька, оказывается, полька. Это звучало нереально и даже не совсем прилично. Как мать оказалась в России и почему она носит гордое польское имя Полина Михайловна, никто не знал. Красавица полька не разрешала называть себя по имени-отчеству, только Лялей. Крупной Ляле, с ее по-мужски размашистыми жестами и безапелляционным тоном, нравилось называться нежным именем, делающим ее в собственных глазах юной и беззащитной. Она старательно тянула гласные, сохраняя и подчеркивая свой иностранный акцент, который за последние сорок лет, проведенных в России, можно было случайно утратить. Если разговор был ей чем-либо неприятен, она внезапно вообще переставала понимать по-русски, беспомощно смотрела на собеседника и пожимала плечами: «Не понимаю тебя, дружок…»
Родители Игорька страстно разводились. Отец ушел к своей аспирантке, по-профессорски интеллигентно намереваясь прихватить с собой часть нажитого добра. Советский суд разделил между профессором и его бывшей женой Лялей машину и квартиру, а мелкие, но дорогие его сердцу предметы, например, посуду, профессор делил самолично, никому не доверяя. Гордая пани Ляля не хотела отдавать ни мужа, ни совместно нажитое добро, падала в обморок и угрожала самоубийством.
Однажды Алка, умирая от смеха, разыграла для подруг сцену, свидетельницей которой она случайно стала.
Она очень светски пила чай с Игорьком и Лялей, как вдруг из автомата внизу позвонил отец Игорька.
— Я сейчас поднимусь. У тебя остались мои хрустальные рюмки, — строго сказал он.
Ляля, быстро обежав глазами стол, вскочила и заметалась по комнате. Раздался звонок в дверь.
— Подожди, не открывай, — шепнула она Игорьку.
Выхватив из серванта хрустальные рюмки, Ляля молниеносно сунула их под диванную подушку и улеглась сверху. Поставив мизансцену и приготовив лицо, она слабо махнула рукой:
— Можешь открывать!
Готовый к склоке отец встал у дивана.
— Ах, Боже мой, мне уже ничего не надо, я не хочу больше жить… я… как это по-русски… думаю о своей душе… — слабым голосом, забывая русские слова, говорила страдалица, кося одним глазом в сторону бывшего мужа и стараясь держать голову прямо, чтобы не разбить тонкие хрустальные рюмки под подушкой.
Маринка и Женька теперь встречаются не реже раза в неделю. Маринка кажется довольной, а Женька очень гордым и почти влюбленным, во всяком случае, таким близким к влюбленности Даша его ни разу не видела. Женька шутит особенно нежно и аккуратно. Он смотрит на Марину, удивленно улыбаясь, как будто не верит, что вся эта пышная красота досталась ему.
Встречаясь, они обязательно заходят к Даше, и сразу возникает странное ощущение, что они втроем — семья. Всем троим решительно неприятен Игорек.
— Вот какие гордые польские страсти на фоне раздела имущества! Фу, неприлично! — рассказывает им Даша.
— Когда люди разводятся, всякое бывает, — со знанием дела отвечает Маринка. — Юля не лучше себя вела, я помню, хоть и маленькая была.
— Среди родительских друзей никто не разводился, но мне кажется, что они не стали бы делить рюмки, — уверенно произносит Даша.
— Тебе только кажется, наивная ты наша! Мне одни знакомые про эту Лялю рассказали кое-что похуже. Она часто ездит с делегациями в Англию… вот только работает она с испанским, а по-английски ни слова не знает.
— Ну и что? — Даша непонимающе смотрит на Маринку.
— А то, что она кэгэбэшница, понимаешь?
— Какой ужас! — Даша делает большие глаза.
— Ну, не ужас, это же «Интурист», нам всем это предстоит в той или иной степени. — Маринка смотрит куда-то в сторону. — Просто имей это в виду. Говорят, что ее сыночек тоже имеет отношение к этой организации. Так что ты при нем не болтай!
— Ваша Алка мне не подруга детства, а просто знакомая глупышка, поэтому мне, конечно, все равно, но один мой приятель учится с ним на одном курсе… — И Женька вываливает свою долю мутных слухов.
Говорят, что на какой-то вечеринке после ухода Игорька пропал магнитофон, а после чьей-то болтовни нескольких ребят вызывали в КГБ…
Прямо никто не обвинял Игорька ни в чем. «Говорят, не уверен, не могу утверждать, не хочу обвинять, не знаю…» — так чужими осторожными намеками Игорек снова возник в Дашиной жизни.
Алка иногда приходит с ним к Даше, и это совершенно новая, чужая Алка. Она нервничает, не зная, чья она теперь, Даши или Игоря. Она мечется глазами между ними, наконец уверенно останавливаясь преданным взглядом на Игоре. Она повторяет его жесты и позы, даже дышит с ним в такт. «Какая любовь, — думает Даша. — Алка стала как его тень!»
Очень довольная своим завоеванием добычливая тень поглядывает на Игорька с гордым умилением, в котором иногда проскальзывает беспокойство. Таким же напряженным взглядом Алка всегда смотрела на своего отца, не скажет ли он что-нибудь ужасное, не придется ли его стыдиться…
Игорек на минуту остается в комнате один, а когда Даша с Алкой возвращаются, улыбается и достает из своей сумки вынутые с полок Дашины книги:
— Смотри, Дашка, что я взял у тебя почитать, а ты бы и не узнала никогда!
Даша смотрит на стопку своих книг напряженно, как овчарка. Ей стыдно, но если бы она могла, то перед уходом Игорька обязательно заглянула в его сумку, а вдруг он что-нибудь забыл вынуть!
— Как Лео? — спрашивает она Алку, чтобы отвлечь себя от неотвязного желания пересчитать книги.
— Мы его чуть не потеряли! Поехали за город с компанией и его взяли с собой. Он все время был рядом, а потом куда-то утек незаметно. Игорек сердится, пора уезжать, а его нет и нет… Игорек кричит, мы уже хотели ехать… и вдруг бежит Лео с огромным розовым бантом на шее… кто-то ему повязал…
