температурой не могу из дома выйти, придется к соседке идти.
— Аллочка, я тебя обожаю! А в десять можно? Утром Алка приносит Марине и Андрею Михайловичу тарелку клубники, поит их кофе и опять уходит к соседке. Самый простой, казалось бы, способ — приходить с Андреем домой, то есть к Юле, оборачивался постоянными скандалами. Во-первых, Юля очень предана Женькиному отцу Владиславу Сергеевичу и, таким образом, Женькиным интересам. Кроме того, она очень давно была одинока и сильно раздражалась от примет чужой страсти. Находя следы Марининого визита, Юля кричала, что заберет у Маринки ключи, оторвет ей голову, расскажет все Женьке, а лучше — его матери, или, в самом крайнем случае, поменяет замок.
Приметы страсти обнаруживались постоянно — они не закрыли кран в ванной, испачкали ее простыни, сломали диван… Когда она обвинила дочь в том, что они с Андреем съели ее суп, Марине стало казаться, что еще немного, и Юля поставит на нее в прихожей капкан…
Деваться было решительно некуда, и Марина робко спросила Андрея, не найдется ли у него какой- нибудь возможности, может быть, друг с квартирой или… ну, не знаю, придумай что-нибудь…
— Девочка моя любимая, мне стыдно, что я на тебя взвалил эту унизительную обязанность…
— Нет, что ты, — испугалась Марина. — Мы же ходили к Даше с Алкой, они мне как сестры… мне было совсем не унизительно их просить! Просто лето кончилось, все приехали в город и к ним теперь нельзя…
— Понимаешь, в моем кругу не принято обнародовать свою личную жизнь. Представь себе, что я отвожу нашего профессора в уголок и прошу дать ключи от его апартаментов!
— А друзья, твои личные друзья?
— Моя жена Нина, она нездорова… Я не хотел тебя этим отягощать, ты еще слишком юная для истории, в которую мы с тобой попали. Маловероятно, что она поправится, понимаешь?.. Поэтому я никогда от нее не уйду. Да… друзья… друзья у нас с ней общие, мы же вместе со школы, с восьмого класса.
Марина молчала.
— Не молчи, малыш, ты еще совсем девочка, у тебя скоро все пройдет, и ты меня забудешь. А я буду любить тебя всегда.
В университетские годы Корольков привлекал Марину как достижение некой престижной, вожделенной для всех филфаковских девочек цели. Теперь она всего лишь последовала привычке добиваться своего, «добить ситуацию», как выражался Женька. Андрей же трезво оценивал свою любовь как временное, в свете уходящей молодости помрачение мозгов. Соединившись, оба были удивлены, что их страсть осуществляется согласно собственным правилам.
Им неожиданно захотелось постоянной общей жизни с единым кровообращением, день, случайно прожитый друг без друга, можно было безжалостно вырвать из жизненного календаря. Андрей как будто брал реванш за скучно прожитые годы, а Марина, почувствовав в себе женщину, не могла ее успокоить, дать передохнуть хоть на минуту.
Желание настигало солидного, почти уже седого Андрея Михайловича и полную, смотрящуюся старше своих лет Марину в машине, на лестничной площадке, в темном проходном дворе, на чужой кухне… Если в гостях у кого-то посвященного в их любовь они на минуту оставались одни, то хозяин, возвращаясь в комнату с чайником, долго топтался под дверью, гадая, можно ли уже постучать или еще рано. Кроме страсти существовала неодолимая потребность ежечасного знания друг о друге… В общем, это была любовь…
Сначала в расставании была сладость предвкушения завтрашней встречи, но вскоре к сладости все больше примешивалась грусть и обида. Очень осторожно и робко Марина попробовала намекнуть Андрею, что жить вместе было бы таким огромным счастьем… Андрей Михайлович промолчал. Боясь перевести романтические отношения в пошлые бабские требования, Марина больше не говорила об этом, но не переставая перебирала в уме различные варианты поведения. «Предлагать ему уйти от жены неловко, просить невозможно, настаивать, объяснять… тогда уж и умолять, клянчить, канючить», — грустно улыбалась она про себя.
Ее мысли вырвались наружу однажды тривиальной фразой любовницы:
— Андрей, я больше не могу так жить. Я не девочка… Я хочу иметь мужа, ребенка наконец… — Еще не договорив, она испугалась.
— Что ты предлагаешь, любимая? Скажи, что нам делать…
— Ты можешь ездить к своей жене каждый день, помогать, делать все необходимое, а жить со мной. Не молчи!
— Как мне сказать, что я от нее ухожу? Мы с ней за двадцать лет даже не поссорились ни разу!
— Так не бывает!
— А у нас было именно так.
— Ты меня любишь?!
— В том-то и дело, что люблю.
— Больше, чем ее любил? Или так же?! Говори!
— Глупышка, я ее, как тебя, не любил никогда! Теперь кажется, что без тебя вообще вся жизнь была напрасна…
— Ага, вот видишь!
— За что нам этот ужас?
Со временем такие разговоры случались между ними все чаще, и казалось, скоро выяснение отношений заменит любовь и тогда наконец все закончится. Радости становилось все меньше и меньше, но любовь полностью не растворялась в горечи, теперь они были связаны еще и привычкой к страданию, и от этого совсем невозможно было расстаться…
Олег почти никогда не бывал дома, и Даша радостно и естественно вернулась к ежеминутной близости с Женькой институтских лет. У них с Мариной не получалось быть вдвоем, а если им требовалась компания друг друга, то Даша обязательно должна была быть третьей. Чужими друг другу они не стали, близость между ними сохранилась, но что с ней делать, они не понимали. Их определили мужем и женой, а им хотелось быть приятелями. Так они и дружили в тот период втроем, Даша всегда между ними, сейчас она ближе Женьке, чем его жена, и ближе Марине, чем ее муж.
Пытаясь поддерживать брак, Марина с Женькой пробовали жить параллельной жизнью. Они боялись поставить крест на браке и расстаться, не могли решиться, не расставаясь, официально перейти к дружеским отношениям, не могли сохранять видимость брачных отношений и спать вместе хоть изредка. Оба закрывали глаза, как дети, считая, что они спрятались и жизнь их не заметит.
— Женька, как твоя диссертация? По-моему, ты ничего не делаешь, — замечает Даша.
— Я не тороплюсь, нюансы низкотемпературных процессов меня не интригуют, — с кривой полуулыбкой отвечает он.
— А как же твой отец? Владислав Сергеевич только и ждет, когда ты защитишься, он уже всю карьеру для тебя распланировал.
— Я всегда считал, что родителей надо беречь, а не биться с ними. Я, например, читаю антисоветскую литературу, однако отцу с мамой не предлагаю просветиться, я же не Павлик Морозов какой-нибудь. — О родителях Женька, как всегда, говорит серьезно. — Зачем мне его расстраивать? Да напишу я когда-нибудь эту чертову диссертацию. Наверное, точно напишу.
— Мумзелек, а что вообще с тобой происходит? Ты какой-то потерянный! — настаивает Даша.
— Бросить бы к черту это НИИ! Мыслящему человеку крайне вредно работать с девяти до пяти!
Даша тут же послушно беспокоится:
— Что же ты будешь делать?
— Ну, что я могу делать? Буду сидеть в НИИ. А мне бы знаешь чего хотелось? — оживляется Женька. — Мне бы хотелось быть помещиком. Представляешь, Мумз, вести тихую медленную жизнь, пить чай в беседке… А чтобы не соскучиться, можно в саду иметь маленькую лабораторию. Хочешь, зайдешь туда, а хочешь, нет… Красота!
— Размечтался, помещик! Будешь тихой мышью сидеть в своем НИИ, даже на шесть соток никогда не заработаешь… хотя у тебя же есть папино поместье. Или ты всю жизнь собираешься только папиным пользоваться? — строго отвечает Даша и продолжает Женьку воспитывать. — Мумзель, ты приводишь ко мне в гости всех своих барышень… их за последний год было так много, что у меня в глазах рябит!
