Ей, привыкшей жить в строгих рамках правил, не трудно было бы приспособиться к ДРУГИМ правилам поведения, но вся сложность заключалась в том, что правил никаких не было, и в этом полном отсутствии рамок она постоянно попадала в неловкое положение. Точная, как кукушка в часах, Лиля выходила к столу строго по времени и сидела в ожидании всех остальных, мучительно краснея, – она же все сделала как нужно, а получалось, как будто она больше всех была голодна. Лиля на все спрашивала разрешения: можно ли выйти на улицу, можно ли взять книгу, можно ли уйти спать или выйти из-за стола, – Дина и Ася могли выбежать из-за стола за книгой или к телефону. Не спрашивать, не повторять, не говорить... таких «не» было много, и Лиля не успевала ловить удивленные взгляды, про все эти «не» понять. Став опять ребенком в семье, Лиля вдруг словно забыла свою самостоятельную жизнь – как жила одна, как была бонной своей бонне, как продавала шубы, как будто ничего этого не было, просто ей снился дурной сон, а теперь она проснулась. Проснулась и снова превратилась в маленькую опекаемую девочку, и от этого как будто ждала, что сейчас ей станут вливать в рот рыбий жир и запрещать читать в постели.
Но никто не собирался что-либо ей разрешать или запрещать, и к этой свободе нужно было привыкнуть. Ей теперь все было можно – ходить всюду одной, опоздать домой против назначенного времени... Можно было даже подстричься без спроса! Правда, теперь ей хотелось спрашивать разрешения, быть маленькой, нежной, послушной...
И вот еще что – Динины и Асины манеры...
Конечно, она пользовалась большей свободой, чем ее сверстницы в Институте благородных девиц или даже в таких же дворянских семьях, но только теперь Лиля поняла, сколько за этой ее маленькой хитрой свободой было непреложных правил, какой строгой муштре подвергали ее гувернантки. Сидеть на стуле, не прислоняясь к спинке, очень прямо! Не держать локти на столе – за это гувернантка однажды больно шлепнула ее по руке, и это было так обидно, что больше она никогда так не делала. Ставить ноги одна к другой до сантиметра! С пожилыми дамами здороваться, низко приседая! А сколько раз в своей жизни она слышала строгое «Noblesse oblige»[10] – не забывайте, кто вы!
Если посмотреть на Асю с Диной глазами ее гувернанток, получалось, что Ася с Диной были ужасны, просто ужасны... Ни о каких manieres[11] речи не было, да и просто о manieres речи не было... Ася с Диной слишком громко смеялись – это дурной тон! Ася могла наклониться и прошептать что-то Лиле или Дине на ухо, но шептаться – это тоже дурной тон! Ася была застенчива и молчалива с посторонними – и это дурной тон, воспитанные девушки не ведут себя так провинциально! Ну, а про Дину нечего даже говорить... Дина называла ее Лилькой – непозволительная фамильярность! Неужели в ответ она должна была называть ее Динкой?.. Кроме того, сестры нарушали самые простые, очевидные правила поведения – они могли выйти на улицу без перчаток или с непокрытой головой, как мещаночки. Ох, но ведь они и были мещаночки...
Она не сразу поняла, как нужно относиться к прислуге, тишайшей деревенской девушке Глаше, – Лиля то машинально поворачивалась к ней спиной, ожидая, что та снимет с нее пальто, то ждала, когда Глаша подаст ей тарелку, и все время испуганно ловила Фаинин взгляд «это еще что такое?!». В конце концов она стала вести себя так, будто прислуги вовсе не было в доме, как будто она сама себе прислуга.
Несколько раз Лиля чуть не попалась на незнании того, что она совершенно точно ДОЛЖНА БЫЛА знать, – например, совсем уж чепуха получилась с Пасхой. В первый год ее жизни на Надеждинской православная Пасха совпала с еврейской, но откуда ей было знать, что на еврейскую Пасху не может быть куличей и прочего – раз уж у них тоже есть Пасха, то почему бы не быть куличам? Откуда ей было знать, что на Пасху в синагоге покупают мацу и что это вообще такое маца? К Пасхе Фаина выменяла где-то два десятка поленьев на небольшой мешок серой муки и испекла крошечные пирожки, и сделала какое-то блюдо из селедки. Фаина сказала – бери форшмак, и она взяла пирожок. Это был faux pas[12], но откуда Лиле было знать, что эти маленькие пирожки называются гоменташ, а рубленая селедка называется форшмак?
– Что же, разве в твоей семье не готовили еврейские блюда, хотя бы фаршированную рыбу? – мельком поинтересовалась Фаина.
Лиля молчала и выглядела очень трогательной: треугольное личико, огромные глаза, горестные губки, – и это часто избавляло ее от необходимости что-то отвечать, высказывать свое мнение – часто, но не всегда. Сейчас ей нужно было что-то сказать, но что? Не могла же она сказать, что, прежде чем стать еврейкой, она никогда в глаза не видела ни одного еврея. У Чехова есть рассказ «Жидовка» и пьеса «Иванов», там жена Сара поменяла веру и вышла замуж за русского, а потом умерла от чахотки – вот и весь багаж Лилиных знаний по еврейскому вопросу.
– Фаршированную рыбу? – чувствуя, как все в ней от ужаса ухает вниз, повторила Лиля. – Нет, то есть да... то есть скорее нет. В нашей семье не соблюдали традиции, никогда не соблюдали никакие обряды, я ничего не знаю...
– Во многих образованных семьях был принят совершенно европейский уклад, как у нас, – сказал Леничка. Леничка ей помогал, незаметно вел ее, как в танце.
Но такие ситуации, когда можно было поймать ее на прямом вранье, возникали нечасто. Если Лиля делала что-то неправильно, все удивлялись, а она была чуткая девочка и прирожденная актриса, ловила малейшую реакцию окружающих, слушала не ушами, а всем организмом, смотрела не глазами, а всей собой, и справилась.
Труднее, почти невозможно было скрыть ее полное, феерическое незнание жизни, множества бытовых мелочей, которые знали все и которые должна была знать девочка из семьи врача и учительницы музыки, – например, что мясо покупают на рынке, а керосин в лавке, и вовсе не посыльный в форменной курточке приносит домой красивые корзины с керосином, увязанные бантами... Но как за столом человек, не умеющий пользоваться ножом и вилкой, приступает к еде позже других, так и она присматривалась, примеривалась, осторожничала... ну, а теперь она умела почти все, что умели другие, даже умела чистить тонкой проволочкой примус. И ко всему привыкла, что делалось в доме Левинсонов, и уже больше не думала, что все здесь не comme il faut.
Почти два года назад Лиля доверчиво протянула руку бархатному незнакомцу на Аничковом мосту, и все это время счастливо прожила, как положено ребенку, в семье, в уверенности, что с ней не может случиться ничего дурного, что ее все любят и она всех любит, не скрывалась, не секретничала, не хитрила – зачем, ведь ей и без того все было можно.
Не скрывалась, не секретничала... Но как ей удалось сохранить свою тайну?
Да очень просто – хочешь сохранить тайну, молчи. Лиля и молчала, для молчания у нее был хороший предлог: ей больно вспоминать о родителях, о прошлом. На случайный вопрос о прежней ее жизни она реагировала молниеносно – смотрела полными слез глазами, и кто же станет растравлять девочке раны. Образованность ее, знание языков нельзя было скрыть, но это нисколько не вступало в противоречие с легендой: она была дочь провинциального врача, чудака, помешанного на образовании, и домашней учительницы музыки и умела поддержать разговор о древнегреческих трагедиях и сыграть Шопена.
Легенду свою с некоторыми подробностями провинциального быта она все же продумала, это была жуткая литературщина – смесь Лескова, Чехова и почему-то «Бесприданницы». Наверное, у нее в голове отложилось, что Рахиль Каплан жила в Пскове вдвоем с матерью, вот она и вспомнила «Бесприданницу».
Но, слава богу, озвучить эту белиберду ей не пришлось, – никто не приставал к ней с расспросами. У всех было предостаточно своих дел, и за повседневной суетой ни у кого не возникло желания взять ее на ручки и попросить: расскажи, как ты жила раньше...
Лиля никогда не говорила того, что говорят люди о своем прошлом: «А у нас дома было так-то...», но от этого как будто еще быстрей стала членом семьи. У нее ведь не было никакого «у нас дома», а было сразу – с ними.
– Ленин призвал юношей и девушек и тебя, Лиля Каплан, учиться коммунизму, связывать... так, погоди... а-а, вот... связывать каждый шаг своего учения, воспитания, образования... с участием в общей борьбе всех трудящихся против эксплуататоров. Повтори быстро, а то я уже опаздываю.
– Можно я своими словами?.. Дина!.. Сейчас Леничка придет и Илья Маркович, а ты... не совсем одета.
– Своими словами, но близко к тексту, – угрожающе сказала Дина. – Быстро повторяй, тебе говорят!
