которое я увезу домой на своих губах и буду хранить вечно, если только поцелую ее хотя бы раз. Клянусь Богом, я так и сделаю!' С этими словами он подошел к балагану, откуда выходили довольные зрители. 'Вот и хорошо, — подумал Эдвард. — Пока балаган опять не заполнится, они опустят занавес. Может, удастся недолго побыть с ней наедине'.
Он отыскал задний вход и протиснулся в узкое отверстие в брезенте. В перерыве между сеансами доктор и сестра закусывали.
— Вход с другой стороны, друг, — сказал доктор. — Здесь только для прессы.
— Послушайте, — сказал Эдвард, — я хочу провести несколько минут наедине с этой девушкой.
— Да? — сказал доктор, не спуская глаз с раскрасневшегося и запинающегося Эдварда.
— Я заплачу, — сказал Эдвард.
— Шпик, из полиции, — процедила сестра.
— Слушай, приятель, — сказал доктор, — постыдился бы вязаться к нам с таким бессовестным предложением.
— Я англичанин! — вскричал Эдвард. — Как я могу служить в американской полиции, сами подумайте?!
Некоторое время сестра изучала Эдварда пристальным, опытным взглядом.
— Ладно, — сказала она наконец.
— Никаких ладно, — сказал доктор.
— Сто долларов, — сказала сестра.
— Сто долларов? — переспросил доктор. — Слушай, сынок, все мы были когда-то молоды. Может, ты и правда из газеты и хочешь встретиться с этой интересной молодой особой без свидетелей. Мы не против. Сто монет, деньги на бочку — и валяй. Времени у тебя… сколько дадим ему, сестра?..
Сестра опять уставилась на Эдварда.
— Десять минут, — сказала она.
— … десять минут, — продолжал доктор, опять обращаясь к Эдварду. — Сегодня в двенадцать, после закрытия.
— Нет, сейчас, — сказал Эдвард. — У меня поезд.
— Да? Чтобы потом какой-нибудь хмырь совал сюда нос узнать, почему мы не начинаем вовремя. Нет, сэр, увольте. В нашем деле тоже есть своя этика. Представление продолжается. Убирайся! В двенадцать. Запускай, Дейв!
Некоторое время Эдвард простоял у шатра, наблюдая, как у входа толпится народ. Когда стемнело, он ушел и сел на берегу вонючей речушки, обхватив голову руками. Время, казалось, тянется бесконечно. Под ним сочилась черная вода в обмелевшей реке. Нависшая над огромной, безжизненной равниной душная ночь обдавала его своим спертым, горячечным дыханием, вдали сверкали огни аттракционов, а у ног черной лентой по-прежнему змеилась речушка.
Наконец огни погасли. Осталось лишь несколько, да и те, словно искры на тлеющей бумаге, закатывались один за другим. Как сомнамбула, Эдвард встал и двинулся к балаганам.
Когда он вошел, доктор и сестра жадно и молча ели. В слепящем свете единственной в помещении лампы, освещавшей их землистые лица и медицинские халаты с чужого плеча, они казались похожими на восковые фигуры или на оживших мертвецов, а девушка, лежавшая в постели со здоровым румянцем на щеках и волосами, в прелестном беспорядке разбросанными по подушке, выглядела цветущим воздушным созданием, которое, будто по волшебству, попало в этот зловонный склеп и ждет теперь своего спасителя.
— Вот деньги, — сказал Эдвард. — Где я могу остаться с ней наедине?
— Откати кровать за занавес, — ответил доктор. — Мы включим радио.
Эдвард остался один с красавицей, которой предназначались его дом, его земли, вся его жизнь, он сам. Он смочил носовой платок и стер с ее губ помаду.
Он попытался освободиться от всего постороннего, чтобы в мозгу, как на фотопленке, сфотографировать мельчайший изгиб ее щек и губ, мимолетный шорох опущенных ресниц, каждый завиток неземных волос.
Вдруг, к своему ужасу, он почувствовал, что слезы затуманили его взор. Он хотел навечно запечатлеть в памяти богиню, но теперь все его существо переполнилось жалостью к живой девушке. Он нагнулся и поцеловал ее в губы.
Тем, кто целует спящих красавиц, суждено просыпаться самим — придя в себя, Эдвард отпрянул от кровати и поспешно шагнул за занавес.
— Вовремя, — одобрительно сказал доктор.
— Сколько, — сказал Эдвард, — вы хотите за эту девушку?
— Слыхала? — сказал сестре доктор. — Он хочет купить наше дело.
— Продавай, — сказала сестра.
— Тебе ведь она никогда не нравилась, верно?
— Двенадцать, — сказала сестра.
— Двенадцать тысяч долларов? — вскричал Эдвард.
— Сами разбирайтесь, — сказал доктор. Не торговаться же по такому поводу. Эдвард телеграфировал своему поверенному, чтобы тот раздобыл денег. Через два-три дня деньги пришли, и в тот же вечер Эдвард со своим необычным грузом выехал в Чикаго. Там он снял номер в отеле, чтобы она отдохнула между поездами, а сам сел писать письма. Написал и пошел вниз опустить их. У стойки администратора стояли мужчина и женщина. Вид их показался Эдварду крайне неаппетитным.
— Вот этот джентльмен, — сказал им администратор.
— Мистер Лекстон? — спросил мужчина.
— Моя дочь! — душераздирающим голосом закричала женщина. — Где моя девочка?! Мой ребенок!
— Что все это значит? — вскричал Эдвард, переходя вместе с ними в пустой холл.
— Похищение людей, торговля белым товаром и нарушение закона Мэнна, — сказал мужчина.
— Продать как рабыню! — верещала женщина. — Белую девушку!
— Что такое закон Мэнна? — спросил Эдвард.
— Закон Мэнна — это когда везешь любую женщину, кроме собственной жены или дочки, из своего штата в другой, — объяснил мужчина. — Два года тюрьмы.
— Докажите, что она ваша дочь, — сказал Эдвард.
— Слушай, умник, — сказал мужчина. — Если тебе мало полдюжины свидетелей из ее города, то прокурору округа их хватит с головой. Видишь вон того парня у стойки? Это здешний бобик. Мне стоит только свистнуть.
— Вам нужны деньги, — догадался наконец Эдвард.
— Мне нужна моя Рози, — сказала женщина.
— Мы тратили на нее по двадцать тысяч, — сказал мужчина. — Да, за ней было кому ходить.
Некоторое время Эдвард еще пытался с ними спорить. Они требовали двадцать тысяч долларов. Он опять телеграфировал в Англию и вскоре после этого заплатил деньги, получив взамен документ, который оставлял за ним все родительские права и назначал его единственным и законным опекуном спящей девушки.
Эдвард был потрясен. В Нью-Йорк он уехал как во сне. Жуткие подробности недавнего разговора никак не выходили у него из головы. Когда же до него вдруг дошло, что кто-то обращается к нему в таких же или почти таких же выражениях, он окончательно растерялся. В холле нью-йоркского отеля перед ним, держа его за пуговицу, стоял дряхлый, но очень деловитый священник.
Он что-то говорил о женственности юных американок, о непорочности, о двух своих скромных прихожанах, о моральных устоях штата Кентукки и о девушке по имени Сьюзи Мэй. За его спиной маячили две бессловесные фигуры, которые явно умели не только сами хранить молчание, но и заставить, если надо, замолчать любого.
— Так, значит, верно, — сказал Эдвард, — что в горах живут одни голодранцы?
— В наших краях, сэр, — сказал священник, — где горный воздух прозрачен и свеж, это слово не в ходу.
