несчастье мое стало непосильно. Вы, должно быть, понимаете, о чем я говорю, вам, конечно, доводилось слышать, что я обручен и намереваюсь жениться?
— Да, не раз. Я и сам знаком немного с мисс Элмсли.
— Вы не знаете, чем она пожертвовала для меня, невозможно передать словами, что я испытывал на протяжении долгих-долгих лет. — Тут голос его дрогнул, на глазах выступили слезы. — Но я не могу себе позволить, не решаюсь говорить об этом: от воспоминаний о прежних счастливых днях в аббатстве у меня просто сердце разрывается. Позвольте, я лучше вернусь к нашему прежнему предмету. Должен вам признаться, что я держал в тайне ото всех ужасный призрак, не оставлявший меня нигде и никогда, ибо был осведомлён о гнусных слухах, будто у меня наследственное помешательство, и опасался, что любое мое признание будет использовано во зло. Хотя призрак всегда стоял против меня и, следовательно, располагался либо перед моим собеседником, кем бы он ни был, либо подле него, я вскоре научился скрывать, что смотрю на него, лишь несколько раз я, кажется, невольно обнаружил себя перед вами. Но когда дело касалось Ады, от всего моего самообладания мало было проку. Приближался день нашей свадьбы.
Он задрожал и остановился. Я молча ждал, пока он овладеет собой.
— Подумайте, что мне пришлось выстрадать: всякий раз, когда я глядел на свою нареченную, я видел этот жуткий призрак! Подумайте, когда я брал ее за руку, моя рука словно пронзала привидение! Подумайте о безмятежных ангельских чертах и об искаженном мукой лице призрака, неизменно соседствовавшем с ними всегда, когда мой взгляд встречался с ее взглядом! Подумайте обо всем этом, и вас не удивит, что я открыл ей свою тайну. Она страстно желала узнать всю правду до конца. Да что там желала! Настаивала! По ее настоянию я и рассказал ей все, предоставив право разорвать нашу помолвку. Мысль о смерти явилась в моем сердце, когда я произносил прощальные слова, — о смерти от своей руки, если только жизнь не оставит меня после нашего разрыва. Она это заподозрила, а уже зная о моем намерении, никогда не покидала меня, пока благотворное ее влияние не изгнало эту мысль навсегда. Если бы не она, меня бы уже не было в живых; если бы не она, я никогда не предпринял бы попытку, приведшую меня сюда.
— Означает ли это, что в Неаполь вас послала мисс Элмсли?
— Это означает, что благодаря ее поддержке у меня сложился план, который и привел меня в Неаполь, — ответил он. — Пока я думал, что явившийся мне призрак — роковой вестник смерти, слушать ее уверения в том, что никакой силе на земле нас не разлучить и что она будет жить для меня, для одного меня, чтобы ни сталось, было не утешением, а мукой. Но все совершенно переменилось, когда мы вместе рассудили, для чего явился призрак, — все совершенно переменилось, когда она мне показала, что цель его скорей благая, чем зловещая, и что предупреждение, с которым он был послан, могло служить мне ко спасению, а не к погибели. Едва она это сказала, как у меня родилась мысль, подарившая мне новую надежду — надежду на жизнь. Я уверовал тогда, как верю и сейчас, что получил приказ иных пределов исполнить свою здешнюю миссию. С этим чувством я живу и без него бы умер. Она никогда не глумилась надо мной, никогда не смеялась над моей внутренней уверенностью, как над безумием. Слушайте же! Призрак, представший передо мной в аббатстве и никогда меня не покидающий, здесь и сейчас стоящий рядом с вами, оповещает меня о том, как избежать проклятия, тяготеющего над нашим родом, и повелевает — в случае, если б я желал пренебречь своим долгом, — предать земле непогребенного. Смертная любовь и смертные заботы должны отступить перед этим ужасным призывом. Призрак не оставит меня, пока я не помогу укрыться могильной землей вопиющему о земном приюте! Я не смею вернуться домой, не смею жениться, пока не будет заполнено пустующее в Уинкотском склепе место.
Его широко раскрытые глаза сверкали, голос звучал гулко, лицо горело тем же фанатическим исступлением, каким были проникнуты и речи. Как ни был я потрясен и огорчен, я не стал увещевать и урезонивать его. Бессмысленно было бы приводить расхожие доводы, вроде того, что все это, дескать, обман зрения, игра расстроенного воображения, но еще хуже было бы пытаться объяснить естественными причинами диковинные совпадения и происшествия, которые он мне поведал. Как ни мало говорил он о мисс Элмсли, сказанного было довольно, чтобы понять, что бедной девушке, нежно его любившей и лучше всех знавшей, ничего иного не оставалось, кроме как потакать его бреду до последнего, — больше ей не на что было надеяться. С какою преданностью она все еще держалась за надежду исцелить его! С какой решимостью принесла себя в жертву самым болезненным его фантазиям во имя счастливой будущности, которая вряд ли когда-либо наступит. Как ни мало я знал мисс Элмсли, от мысли о ее положении у меня защемило сердце.
— Меня прозвали Безумным Монктоном! — воскликнул он внезапно, нарушив повисшее в течение последних нескольких минут молчание. — И здесь, и в Англии все, кроме вас и Ады, принимают меня за помешанного. Она была моим спасением — вы тоже станете моим спасением. Внутренний голос сказал мне это, когда я впервые встретил вас на Вилла-Реале. Я непрестанно боролся с одолевавшим меня желанием открыться вам и, когда увидел вас сегодня на балу, не в силах был сопротивляться более; призрак, казалось, подталкивал меня к вам, когда вы стояли в безлюдной комнате. Расскажите побольше об этой вашей идее, как искать место дуэли. Если я завтра утром сам выеду на поиски, с чего начать, куда ехать? — Он остановился, силы его явно были на исходе, мысли мешались. — Что мне предстоит делать? Не могу сообразить. Вам все теперь известно, не согласитесь ли вы помочь мне? Несчастье сделало меня беспомощным.
Он помолчал, стал что-то бормотать насчет того, что, если выедет один, все кончено, ничего не получится, принялся сбивчиво объяснять, что промедление смерти подобно, пытался выговорить имя «Ада», но голос изменил ему, и, резко отвернувшись, он разразился слезами.
Охватившая меня в эту минуту жалость пересилила всякое благоразумие, и, не думая о последствиях, я обещался сделать, что он ни попросит. Безумное выражение, с которым он вскочил на ноги и схватил меня за руку, тотчас заставило меня вспомнить, сколь уместна была бы большая осторожность, но отказываться от сказанных слов было уже поздно. Лучшее, что оставалось в нынешних обстоятельствах, — это помочь ему справиться немного с волнением и ретироваться, чтобы хорошенько обдумать все на досуге. Я произнес несколько успокоительных фраз.
— Да, да, — согласился он, — не бойтесь за меня. Теперь, после ваших слов, обещаю сохранять хладнокровие и выдержку, что бы ни случилось. Я так свыкся с привидением, что почти не замечаю его, разве только иногда. К тому же эта небольшая пачка писем — мое лекарство ото всех болезней страдающего сердца. Это Адины письма, и всякий раз, когда я чувствую, что отчаяние берет верх над моей стойкостью, я перечитываю их. Я просил вас задержаться на полчаса сегодня вечером, чтобы успеть их почитать до вашего прихода и подготовиться к нашей встрече; когда вы уйдете, я вновь их перечту. Еще раз повторяю — не бойтесь за меня. Я знаю, с вашей помощью я преуспею, и Ада воздаст вам по заслугам, когда мы возвратимся в Англию. Если дураки в Неаполе будут при вас сплетничать о моем помешательстве, не обращайте внимания — не переубеждайте их. Скандал столь омерзителен, что непременно рассосется сам собой, вследствие противоречий.
Я ушел от него, пообещав вернуться утром следующего дня. Возвратившись в гостиницу, я понял, что после всего увиденного и услышанного о сне не стоит и помышлять, а потому раскурил трубку и, сев к окну (как это проясняло ум — просто глядеть на безмятежный лунный свет!), стал думать, что было бы разумно сделать. Прежде всего, понятно, что обращаться к докторам или друзьям Альфреда в Англии нечего и пробовать. Я не мог внушить себе, что ум его совершенно расстроен и в сложившихся обстоятельствах могу предать огласке тайну, которую он доверил моей скромности. Во-вторых, любые мои попытки склонить его к мысли, что от поисков дядиных останков следует отказаться, обречены на провал после моих неосторожных слов. Придя к таким двум заключениям, я должен был решить единственный на самом деле трудный и мучительный вопрос: вправе ли я помогать ему в его диковинном намерении?
Положим, с моей помощью он отыщет тело мистера Монктона и отвезет в Англию, оправдано ли это — способствовать союзу, который, надо думать, воспоследует из этих моих действий, союзу, противодействовать которому, возможно, должен каждый человек? Это заставило меня задуматься над степенью его безумия, или, выражаясь деликатнее, да и точнее, — его мании. Он, несомненно, был совершенно здрав, когда речь шла об обыденных предметах; нет, более того, рассказ его был ясен и связен во всем, что относилось к происшедшему. Что же касается привидения, мало ли людей, ничуть не уступавших своим ближним в ясности ума, воображали себя жертвами призраков и даже писали об этом со всей присущей им философичностью? Мне было ясно, что подлинная абсурдность ожидавшего меня дела
