От Ораса Голмкрофта к мисс Грэс Розбери
«Спешу поблагодарить вас, любезная мисс, за ваше доброе письмо, полученное мной вчера из Канады. Верьте мне, я ценю вашу великодушную готовность простить и забыть то, что я так грубо говорил вам в то время, когда происки искательницы приключений ослепляли меня. В любезности, с которой вы простили мне, я признаю врожденное чувство справедливости настоящей леди. Рождение и воспитание всегда дадут себя знать, я верю им, слава Богу, тверже прежнего.
Вы просите меня сообщать вам о действиях ослепленного любовью Джулиана Грэя и поведении Мерси Мерик относительно его.
Если б вы не сумели объяснить мне вашу цель, я, может быть, почувствовал бы некоторое удивление, получив от особы, находящейся в вашем положении, такую просьбу, но причины, руководящие вами, неоспоримы. Существованию общества, как вы справедливо говорите, угрожает теперешнее печальное распространение либеральных идей на всей территории нашей страны. Мы можем только надеяться, что защитим себя против самозванцев, желающих занять положение среди людей нашего звания, ставших в некотором роде (как это ни неприятно) знакомыми с хитростями, при помощи которых самозванство слишком часто добивается успехов. Если вы желаете знать, до какой изощренности может дойти хитрость, до какого жалкого ослепления может довести легковерие, то мы должны понаблюдать за поступками, хотя гнушаемся ими, Мерси Мерик и Джулиана Грэя.
Принимаясь опять за мой рассказ с того места, на котором я остановился в моем последнем письме, осмеливаюсь вывести вас из заблуждения в одном отношении.
Некоторые выражения, вышедшие из-под вашего пера, подают мне мысль, что вы осуждаете Джулиана Грэя за то, что он был причиной прискорбной поездки леди Джэнет в приют на другой день после того, как Мерси Мерик оставила ее дом. Это несправедливо. Джулиан, как вы сейчас увидите, достаточно виноват и без ответственности за заблуждения, в которых он не имел никакого участил. Леди Джэнет (как она сама сказала мне) ездила в приют по собственной воле просить прощения Мерси Мерик за те слова, которые она произнесла накануне.
„Я провела такую несчастную ночь, какую никакими словами не опишешь — уверяю вас, ее сиятельство действительно сказала мне это, — думая о том, что моя гнусная гордость, эгоизм и упрямство заставили меня говорить и делать. Я готова была стать на колени и просить ее прощения, если б она допустила меня до этого. Моя первая счастливая минута была та, когда я получила ее согласие навещать меня иногда в Мэбльторне“.
Я уверен, вы согласитесь со мной, что такое сумасбродство заслуживает скорее сострадания, чем порицания. Как грустно видеть упадок умственных способностей в преклонных летах! Стоит подумать и о том, долго ли бедная леди Джэнет будет в состоянии управлять своими собственными делами. Я воспользуюсь случаем деликатно намекнуть на это, когда увижусь с ее поверенным.
Я отступаю от предмета моего письма. И — не странно ли это? — я пишу вам так доверчиво, как будто мы с вами старые друзья.
Вернемся к Джулиану Грэю. Будучи невиновен в первой поездке его тетки в приют, он виновен в том, что уговорил ее отправиться туда во второй раз, на другой день после того, как я отправил к вам мое последнее письмо. Цель леди Джэнет в этом случае была не более, не менее, как ходатайствовать за племянника, смиренно просившего руки Мерси Мерик. Представьте себе женщину, происходящую из одной из стариннейших фамилий Англии, уговаривающую искательницу приключений в приюте осчастливить пастора англиканской церкви, став его женой! В какие времена живем мы! Моя милая матушка пролила слезы стыда, услышав об этом. Как вы любили бы мою мать и как восхищались бы ей!
Я обедал в Мэбльторне в тот день, когда леди Джэнет вернулась, исполнив свое самое унизительное поручение.
— Ну что? — спросил я, подождав, разумеется, чтобы слуга вышел из комнаты.
— Ну, Джулиан был совершенно прав, — ответила леди Джэнет.
— Совершенно прав в чем?
— Говоря, что на свете нет женщины благороднее Мерси Мерик.
— Она опять отказала ему?
— Опять отказала.
— Слава Богу!
Я горячо это прочувствовал и сказал искренне. Леди Джэнет положила нож и вилку и вперила в меня свирепый взгляд.
— Может быть, вы не виноваты, Орас, — сказала она, — что ваша натура неспособна понимать величие и великодушие других натур выше вашей. Но вы можете, по крайней мере, не доверять вашей способности оценивать других. Впредь оставляйте при себе, не мудрствуя лукаво, ваши мнения в вопросах, которых вы не понимаете. Я питаю к вам нежные чувства в память вашего отца и самым снисходительным образом сужу ваше поведение относительно Мерси Мерик. Я откровенно считаю его поведением дурака. — (Ее собственные слова, мисс Розбери. Уверяю вас, ее собственные слова.) — Но не слишком рассчитывайте на мое снисхождение, не намекайте опять, будто женщина, которая достойна, если бы она умерла в нынешнюю ночь, пойти на небеса, не достойна стать женой моего племянника.
Некоторое время назад я высказал вам свое убеждение, что вряд ли долго леди Джэнет будет в состоянии управлять своими делами. Может быть, вы сочли меня тогда опрометчивым. Что вы думаете теперь?
Разумеется, бесполезно было отвечать серьезно на странный выговор, полученный мною. Кроме того, я приведен был в негодование упадком нравов, слишком ясно происходившим от ослабления умственных способностей. Я дал спокойный и почтительный ответ и взамен решил рассказать о том, что случилось в приюте. Моя мать и мои сестры с отвращением слушали, когда я повторял им услышанные мною подробности. Вы тоже почувствуете отвращение.
Интересную кающуюся, ожидавшую посещения леди Джэнет, разумеется, нашли в трогательном положении. Она держала на коленях спящего младенца и учила азбуке безобразную девочку, с которой познакомилась на улице. Очень искусная живая картина, чтоб произвести впечатление на старуху, — не правда ли?
Вы поймете, что последовало, когда леди Джэнет приступила к сватовству. Совершенствовавшаяся в своей роли, Мерси Мерик, надо отдать ей справедливость, не могла разыграть ее дурно. Самые великодушные чувства выражало ее лицо. Она объявила, что ее будущая жизнь посвящена благотворительным делам, образцом которых были, разумеется, младенец и безобразная девочка. Как ни страдала бы она лично, как ни жертвовала бы своими чувствами — заметьте, какой это искусный намек на то, что она сама влюблена в него! — она не могла принять от мистера Джулиана Грэя предложение, которого она недостойна. Ее признательность Джулиану и участие к нему равно запрещают ей
