Окрась это в черное

Соня уже пару часов была внутри. Перед тем как залезть в подходящую гробницу, надо было еще сделать пару визитов.

Сначала к Чазу.

* * *

Она не жалела, что его убила. Сначала испытывала некоторое чувство вины, но сожаления – никогда. Чаз до мозга костей с головы до пят был подонком. Он ее предал – продал за мешок денег. Хотя пользы ему от них не было. Вместо того чтобы сбежать в Южную Америку, как ему всегда мечталось, этот идиот завис в городе, швыряя деньги на тяжелую дурь и грубых мальчишек. Будто ждал, чтобы она его нашла.

Он ждал ее и сейчас, устроившись на собственном надгробии.

– Привет, Чаз! Отлично выглядишь.

Честно сказать, выглядел он дерьмово. Сотканные из серовато-лилового тумана черты лица начинали расплываться, глаза превращались в пустые дыры, нос – в намек на тень. Если бы она его не успела узнать, трудно было бы сейчас разобрать, что это лицо. Но он курил. Достаточно помнил о своей прошлой жизни, чтобы не расставаться с привычками.

– Джад погиб. Я думаю, ты это уже знаешь.

Она ждала какого-то проявления злобной радости, но он лишь отмахнулся рукой, оставив в воздухе следы эктоплазмы. Такой же безразличный после смерти, как был при жизни.

– Почему ты не ушел? Что тебя держит в этой плоскости? Я?

Что-то мелькнуло в кляксах, бывших когда-то его глазами. Соня смотрела на разорванную тень, и в ней пробуждались воспоминания. Воспоминания о тех временах, когда они были друзьями – когда были любовниками. Она закрыла глаза, чтобы избавиться от жала памяти, но все равно не могла найти в себе сожаления.

Когда она открыла глаза, Чаза уже не было.

* * *

Клода возле его могилы найти не удалось, и это было хорошо. Смерть его была неприятной, и такие травмы часто заставляют мертвых годами держаться в смертной плоскости, даже десятилетиями. Но Клод Хагерти, кажется, смог уйти к тому, что ждет людей после смерти – что бы оно ни было. Многим обитателям «Роллинг Лонз» это пока не удалось – их тени мелькали среди надгробий и склепов призрачными светляками.

Вскоре рассветет, взойдет солнце. Соня направилась к гробнице, выбранной ею как аварийное укрытие. Поскольку последний его обитатель был опущен на покой двадцать лет назад, ее здесь вряд ли обнаружат горюющие родственники. Мемориальные подсвечники были пусты, со свода тонкими прядями свисала паутина. Приятно пахло кладбищенской сыростью и опавшими листьями. Соня забилась в дальний угол, поставив внутренний будильник примерно на четыре. Уплывая в состояние, которое среди ее породы считалось сном, она с радостью подумала, как мало вспоминала за это время Палмера или Лит. Наверное, это значит, что у них все в порядке.

7

Палмер не помнил, когда последний раз был трезв.

Не помнил, когда последний раз брился или менял одежду. Он точно знал, что несколько дней сидит у кухонного стола, голый, в одних шортах, но сколько именно дней, определить не мог.

Палмер встал, шатаясь подошел к настенному календарю и прищурился. Календарь, полученный в аптеке в Медине, был украшен портретом мускулистого ацтекского красавца-воина, в блестящих перьях и набедренной повязке. Воин стрелял из лука в наступающие сумерки, а у его ног распростерлась фигуристая ацтекская дева в прозрачном платье, более похожая на натурщицу Варгаса, чем на жрицу-девственницу. Миф, который представляла картина, Палмеру не был знаком: то ли воин защищает упавшую жрицу, то ли это он ее убил. И куда он вообще, черт его побери, целится?

От этих мыслей болела голова. Палмер проковылял обратно к столу и сел, от души вздохнув. Только потом он сообразил, что забыл подсчитать, сколько дней прошло, как Лит закрылась в коконе и его жизнь пошла псу под хвост.

И сколько времени нет Сони, он тоже точно не знал. Он был слишком пьян, чтобы искать ее мысленно, и к тому же чутье подсказывало, что из этого все равно ничего бы не вышло, будь он даже трезв как стеклышко. А тут еще возможность снова напороться на разум Другой, как бы далеко он ни был – нет, лучше и не пробовать.

Взгляд Палмера упал на черную маску на пачке неоплаченных счетов и незаполненных накладных. Пустые глаза таращились на него, губы разошлись, будто для поцелуя – или укуса. Голова продолжала болеть, и Палмер опустил ее на стол.

Когда он снова открыл глаза, было темно.

Он хмыкнул и резко выпрямился на стуле, сбив на пол полупустую бутылку. Она разлетелась, обрызгав босые ноги жидким золотом. Цвет текилы напомнил глаза Лит. И кокон.

Да, кокон. Пора посмотреть, что там с ним.

Палмер вскочил и повернулся к двери в патио. Он всегда по ночам проверял кокон. Днем это не казалось необходимым, а ночью – ночью другое дело. По ночам всякое бывает. И надо признать, после заката кокон был очень красив. Пронизывающее его жутковатое сияние становилось сильнее, будто кусок янтаря поднесли к фонарику. Иногда в коконе что-то двигалось – словно кто-то там плавает.

Палмер открыл дверь и вышел в патио, ожидая увидеть медовое сияние. Но было темно. Потом он заметил, что стража тоже нигде не видно.

– Фидо?

Палмер настороженно шагнул вперед, оглядываясь в поисках массивной фигуры серафима. Он куда-то перенес кокон Лит? Туда, где безопаснее? Но тут глаза привыкли к темноте, и Палмер увидел, что на камнях дворика что-то лежит.

Сначала ему показалось, что это сдутый аэростат, вроде тех, что используют метеорологи. Он лежал сплющенный и сиротливый, как выброшенный бурей на берег осьминог. Подойдя ближе, Палмер увидел еле заметное желтоватое свечение. Он опустился на колени и потрогал опустевшую куколку. На ощупь – что-то среднее между сброшенной змеиной кожей и мокрым одеялом.

У Палмера голова пошла кругом.

– Лит? Лит, где ты, милая?

Он с трудом поднялся на ноги, стараясь не упасть в обморок. В крови схватились за господство адреналин с текилой, но Палмер так набрался, что быстро протрезветь не мог.

– Лит?

Сверху пролился свет, будто кто-то включил миниатюрное солнце. Палмер сжался и закрыл глаза рукой. Первая мысль – что над домом кружит вертолет, освещая его прожектором, как бывает в Лос-Анджелесе. Потом до него дошло, что шум, который он принял за звук лопастей, – это его собственный пульс, стучащий в висках. И тогда свет заговорил.

(Папа.)

Свет уменьшил мощность, стал ровным сиянием, и Палмер увидел то, что было в его середине. Молодую женщину – не старше шестнадцати или семнадцати лет. Волосы такие длинные, что можно было бы сплести веревку, и они плыли в воздухе, как мантия или крылья. Смуглая кожа, золотые, без зрачков и радужек, глаза. Полная грудь, широкие бедра, и глаза Палмера сами остановились на треугольнике внизу живота. Она была красива, она была женщина. Она была всеми женщинами сразу. Непрошеная тяжесть зашевелилась в паху и затвердела при виде этой прекрасной обнаженной женщины, повисшей над ним видением Венеры. Или Мадонны.

– Л-лит?

Сияющая женщина улыбнулась и заговорила, не шевеля губами. Голос ее был гладок, как бархат, и успокаивал, как прохладная рука на горячечный лоб.

(Мое детство кончилось. Пора мне приниматься за работу. Я очень тебе обязана за то, что ты оберегал меня, что любил меня и относился как к своему ребенку, за то, что ты показал мне, что значит быть человеком. Я у тебя в долгу, и вот почему я сделаю тебя Первым.)

–Первым? Первым кем?

(Отцом будущей расы.)

Не успел Палмер спросить, что значит это,как Лит спикировала на него, схватив