Проклятые в раю

переплетались не хуже любого лабиринта. Внезапно городок-самострой показался мне городом призраков. При звуке выстрела его обитатели, похоже, забились в свои норы и попрятались в кусты.

Я не осмеливался двигаться слишком быстро, зная, что Лайман может броситься на меня из любой неосвещенной лачуги. Я шел осторожно, если не сказать медленно, и черт меня побери, если я не оказался снова на центральной площади, у ямы для барбекю. Естественно, никаких следов Лаймана. Или его жирного дружка.

Я уже собрался направиться по другой дорожке, когда с трех остальных сходившихся на площади, одна за одной на меня надвинулись три фигуры. Лаймана среди них не было, но выглядели они столь же угрожающе — трое темнокожих сутенеров или торговцев контрабандным спиртным, возможно, они были местным городским советом, на чью территорию я вторгся.

Они пришли не с пустыми руками, у одного из них поблескивал нож, другой держал хлыст, а третий полицейскую дубинку. Какое разнообразие...

На свет вышел четвертый человек, и это был Лайман. Он тоже был вооружен на свой лад — у него была «пушка», не моя, а его собственная, револьвер.

Значит, он не сбежал, а сходил за подкреплением и за оружием.

И вернулся за мной.

Ухмылка у Лаймана была жуткая, она была бы жуткой и без дыр, которые я оставил у него во рту своей головой.

— Ты сделал ошибку, коп, — сказал Лайман, — придя один.

Звук, распоровший воздух, можно было принять за выстрел, последовавший дикий крик вполне сошел бы за вопль раненного пулей, но это было нечто совершенно другое.

Это был хлыст в умелых руках маленького старого китайца в белом костюме. Его лицо со шрамом от удара ножом казалось лицом призрака в адском свете факелов, от улыбки-гримасы обнажились зубы, он легко двигался между бандитами, обжигая их по очереди кожаным языком, разрывая одежду и кожу. Он напоминал укротителя львов в клетке, полной этих тварей. Чанг двигался по кругу, быстро и грациозно, — кровь выступила на груди у одного, на спине у другого, даже на лице третьего из мужчин. Все они были крупнее его, но он охаживал их хлыстом, оставляя на их теле длинные, ужасные раны и заставляя их вскрикивать так же протяжно и так же страшно.

Лайман тоже попробовал кожаного хлыста, получив удар по груди, и непроизвольно выронил револьвер. Но в отличие от остальных мужчин, которые упали на колени, корчась от боли и заливаясь слезами, Лайман опять бросился бежать по дорожке.

Я бросился за ним.

На этот раз он бежал к дороге, к бульвару Ала-Моана, где теперь уже оставалось мало машин, среди которых была и машина Чанга. Ни одна из них, должно быть, не принадлежала Лайману, потому что он бросился через дорогу в заросли, я не отставал, и мы оба стали продираться сквозь подлесок, острые ветки, облетающие листья, ломающиеся сучки, а потом вдруг оказались на пляже, только не на белом песке, а на каменистом спуске к океану, который уходил вдоль бесконечным синим сиянием, его поверхность серебрил свет тонкого серпика луны.

Наверно, Лайман решил, что сможет добраться до соседнего причала Кевало, где стояли сампаны и можно было найти подходящую лодку и снова уйти от полиции.

Но не в этот вечер.

Я толкнул его, и мы вместе полетели в воду, которая приняла нас в свои теплые объятия. Ударившись о воду, мы расцепились. Встали на ноги на песчано-каменистом дне, вода доходила нам до пояса, но Лайман все еще испытывал боль от кровавой ссадины на груди, и я со всей силой саданул кулаком в бородатое лицо, надеясь, черт, что сломаю челюсть ему.

От удара он попятился, упал навзничь, взметнув чертову тучу брызг, и ушел под воду. Я прыгнул за ним, нашел и некоторое время подержал под водой. Когда он обмяк, я ухватил его за руку и за ворот рубашки и потащил на берег, не предпринимая никаких попыток защитить от камней, по которым волок его на сушу.

Когда я вел его через заросли, он шел как во сне, и я направлял его в нужную сторону, крепко ухватив за волосы на затылке. Когда мы вышли к дороге, Лайман находился в полубессознательном состоянии, и я повел его через дорогу, к припаркованным автомобилям.

Из-за них, как злобный чертик из табакерки, выскочил притаившийся там жирный приятель Лаймана, в руке у него был мой пистолет...

— Чертов белый, — прорычал жирный, поднимая автоматический пистолет.

За свистом хлыста последовал вопль толстяка, у которого теперь на всю жизнь останется на спине хороший шрам. Мой пистолет опять взлетел в воздух, и я ловко поймал его свободной рукой, так, словно мы долго репетировали эту сцену.

Я швырнул Лаймана на подножку ближайшей машины. Он повалился там, тяжело дыша, голова свесилась на грудь, плечи поникли.

Толстяк бежал по дороге в сторону Гонолулу, а Чанг хлестал ему вслед, не стремясь ударить, а лишь побуждая его бежать побыстрее.

Я промок насквозь, вымотался до последнего, едва дышал, все тело ломило от боли, но, черт меня побери, я пребывал в весьма приподнятом настроении.

Улыбаясь, ко мне шел Чанг. Быстрым движением кисти он заставил длинный хвост хлыста свернуться кольцом, которое он поймал.

— Берем подозреваемого? — вежливо осведомился он.

— Не думаю, что Чарли Чан действовал бы подобным образом, — сказал я, кивая на свернувшийся хлыст.

— К черту Чарли Чана, — сказал он.

И сунув хлыст под мышку, Чанг защелкнул на руках ослабевшего Лаймана наручники.

Глава 20

На следующий день прокурор Джон Келли встретился с Кларенсом Дэрроу, Джорджем Лейзером и со мной, придя в номер Дэрроу. В том же белом полотняном костюме, в котором он часто появлялся в суде, Келли мерил шагами гостиную. Его румяное лицо было ярче обычного, голубые глаза метали молнии.

— Мне это не нравится, — произнес он. — Мне это, черт возьми, совершенно не нравится.

— Джон, прошу вас, сядьте, — мягко проговорил Дэрроу, делая величественный знак рукой в сторону софы с обивкой тропической расцветки, на которой сидели мы с Лейзером.

Сам Дэрроу — без пиджака и в подтяжках — расположился в мягком кресле, положив ноги на скамеечку, и чувствовал себя настолько же свободно и расслабленно, насколько был скован Келли.

Тяжко вздохнув, Келли опустился на подушки софы, но не откинулся, как мы с Лейзером, а наклонился вперед, крепко сцепив руки между раздвинутых колен.

— Эти люди убили человека, невинного человека, теперь мы это знаем, и вы ждете, что я смирюсь с такой пощечиной?

Ветер что-то нашептывал сквозь открытые окна, шелестел тонкими занавесками, словно раскрывая какой-то секрет, который мы вот-вот могли расслышать и разобрать.

— Бывает момент, когда любому разумному человеку приходится смириться с поражением, — сказал Дэрроу. — Я предпочитаю не обсуждать снова тот факт, что мои введенные в заблуждение клиенты действительно полагали, что имеют дело с виновным. Что хорошего ждет всех нас в этом случае? Зная то, что вам известно теперь, вы не можете с чистой совестью снова разбирать дело Ала-Моана. Но вы не можете и реабилитировать их, не нанеся сокрушительного удара по и без того пострадавшему управлению полиции и местным и территориальным властям.

— Мистер Келли, — вставил я, — я разочарован не меньше вас. Я рисковал своей... жизнью, чтобы схватить Лаймана. Но вы говорили с инспектором Макинтошем и начальником полиции. Положение вещей вам известно ничуть не хуже, чем нам.

А положение было таково, что, проведя всю ночь в управлении, в комнате для допросов, Лайман и Каикапу отрицали свое участие в нападении и изнасиловании Талии Мэсси. Затем тюремными записями было подтверждено, что двенадцатого сентября прошлого года они находились в тюрьме. Тюремное начальство и