Верный традициям своего дома, Людовико всячески способствовал развитию наук, в чем ему помогали его секретари и многие дворяне. Нунция Герарди весьма впечатлило число образованных людей в Милане, с которыми он мог беседовать о научных предметах. Он писал Римскому Папе (12 февраля 1490 года), что эти государи покровительствуют искусствам и наукам, заботясь о том, чтобы юноши, прежде всецело отданные торговле и ремеслам, теперь изучали также греческий и латынь. Но при этом и обычные ремесла не остаются в небрежении, напротив, они расцветают с каждым днем. И он добавляет, что здесь поощряют также военные упражнения и верховую езду.
Университет Павии находился в плачевном состоянии. Не получая жалованья, многие преподаватели оставили чтение лекций, в то время как студенты вышли, казалось, даже за те рамки дозволенного, которые в эпоху Ренессанса были для них весьма широки. Людовико был так обеспокоен их поведением, что направил им из Виджевано резкое письмо (7 апреля 1488 года), начинавшееся следующими словами: «Каждый день нам сообщают о каком-либо непристойном деянии, совершенном вами, студентами, в этом городе. Даже недавно, в Святую Неделю, ваши поступки в отношении граждан и господ Павии были столь недостойны, что их нельзя признать терпимыми, и мы не намерены их терпеть. Мы полагаем, что университеты существуют для обучения. Обучаясь, человек познает науки, познавая науки, он приходит к пониманию своего предназначения к добропорядочной жизни, а став добродетельным и образованным, человек заслуживает почет и славу. Но мы не видим, чтобы ежедневное изучение вами человеческих и божественных законов приносило какие-либо добрые плоды». Далее Людовико пишет, что не намерен допускать столь явное проявление неблаговоспитанности и неуважения к его подданным, тем более в Святую Неделю. Если студенты и далее будут позволять себе столь наглые выходки, то он примерно их накажет. Впредь все подобные безобразия будут безжалостно караться.
Это письмо правящего государя — едва ли не единственный документ такого рода в пятнадцатом столетии. Оно показывает, насколько искренне Моро интересовался делами университета Павии и воспитанием хороших ученых.
Его величайшей заслугой перед университетом стало объединение разнообразных школ, прежде разбросанных в различных районах города, в одном здании — в Атенео. Оно было разделено на две части: одна предназначалась для факультета медицины, другая — юриспруденции и теологии. Эту реформу провели в 1489 году. Репутация университета быстро возрастала. В Павию устремились студенты из всей Европы. Самым знаменитым из профессоров был Джиасоне дел Майно, преподававший право в течение сорока восьми лет и получавший роскошное жалованье в 2250 флоринов. Среди слушателей его лекций был и Людовик XII, король Франции. Амброджио Варезе да Розате занимал кафедру астрологии. Он также преподавал на медицинском факультете вместе с Джованни Марлиани, на которого в те времена, когда еще не была разорвана связь медицины с астрологией и магией, смотрели как на чудо научной мысли. В лучшие годы правления Моро в университете Павии насчитывалось не менее девяноста профессоров и преподавателей. Многие из них принадлежали к знатнейшим фамилиям Милана, хотя в науке, как и в других сферах деятельности в эпоху Ренессанса, происхождение значило очень мало. Возможно, самым интересным и смелым назначением было избрание еврея Бенедетто Испано на должность профессора кафедры древнееврейского языка. Но в 1491 году его кафедра была упразднена, поскольку ему не удалось привлечь достаточное количество студентов. Когда финансовое положение герцога ухудшалось, профессорам, подобно художникам и другим служащим, приходилось долго ожидать выплаты своего жалованья.
Будучи добрым христианином и верным католиком, Моро проявлял терпимость, особенно в отношении евреев. Нанесенное им оскорбление каралось штрафом в двадцать пять дукатов и четырьмя ударами плетью. Он даже доверил некоему еврею по имени Соломон перевод на латынь некоторых древнееврейских рукописей, позволив ему жить в замке Павии, чтобы тому было удобнее пользоваться его библиотекой.
Людовико также основал коллеж в Милане, в котором великий Халкондил, бежавший от турок, преподавал греческий язык, знаменитый профессор Мерула — риторику, а Гафузио — музыку. Миланский двор сохранил свои славные музыкальные традиции. Певцов по-прежнему приглашали из Фландрии, которая оставалась крупнейшим центром музыкальной культуры, и миланский хор был столь же прекрасен, как и повсюду в Италии в те времена, когда правители, следуя моде, щедро расточали деньги на хористов и певцов.
Знатнейшие дворяне и придворные следовали по стопам своего государя, особенно Калько, основавший в Милане школу, в которой неимущие студенты бесплатно обучались греческому и латыни. Нет ничего удивительного в том, что Полициан[41] считал Людовико своим другом и высоко отзывался о нем, как о покровителе наук. Тирабоски и в самом деле склонен рассматривать его как наилучшего из когда-либо существовавших правителей, что было, возможно, простительным преувеличением для ученого.
Людовико также многое сделал для библиотеки в Павии, которая, судя по описанию Магенте, превратилась в своего рода научный центр. По приказу герцога провели каталогизацию книг и манускриптов. Он не только дозволял студентам или, скорее, ученым брать книги под умеренный залог, но и разрешал делать с них копии. Людовико посылал в Прованс и в другие библиотеки за новыми манускриптами и приказывал делать копии с тех экземпляров, которые не удавалось выкупить. Он охотно поощрял Корио, Тристано, Калько и других историков в их работе, помогая им брать под залог рукописи и стараясь достать для них все необходимые документы.
Если художники и архитекторы, и в особенности привлеченные Людовико ко двору Леонардо да Винчи и Браманте, преумножали славу Милана, то того же нельзя сказать о его поэтах и литераторах. Они представляют интерес лишь в качестве свидетелей той эпохи, а не в силу своих собственных достоинств. Лучшим из этих поэтов был Бернардо Беллинчони. Он родом из Флоренции и не сумел добиться признания у Лоренцо Медичи; и надо заметить, что сам Лоренцо был намного лучшим поэтом. Считается, что Людовико познакомился с Бернардо во время своего изгнания в Пизе и пригласил его в Милан в надежде, что «его тосканский акцент, его остроумные, изящные и легкие рифмы» будут способствовать исправлению довольно грубого диалекта города Милана, недостатки которого зачастую столь болезненно воспринимались более образованными его жителями. До появления Бернардо Беллинчони, сообщает нам его издатель, едва ли кто-нибудь здесь знал, что такое сонет, но уже вскоре десятки поэтов умели их сочинять. Беллинчони, который был почти настолько же шут, насколько поэт, обладал острым умом и смекалкой флорентийца, и той абсолютной моральной беспринципностью, которую можно обнаружить в мире Гвиччардини. Большая часть его поэм написана им в честь кого-либо из его современников и изобилуют самой грубой лестью. Разумеется, Людовико представлен в них во всем блеске. В герцоге Бари Бернардо видел великого мастера, искусство которого превосходит и его собственную поэзию. Следует заметить, что здесь Беллинчони просто выражает общее для ренессансной Италии мнение: «Иногда нужно раскрывать глаза и казаться слепым, бросить камень и спрятать руку, казаться спящим и ступать тихо, подобно кошке, и вы так хорошо умеете это делать; ах, скажите, как вам это удается»; и он завершает сонет словами: «Моро сегодня — настоящий мессия Италии». Он действует подобно льву и лисице — качества, которые Макиавелли считал необходимыми для тирана, — но он не расставляет свои сети на мух. Подобно соколу, он выжидает момента для стремительного нападения. Поэту он не сделает ничего дурного. Ни в чем он не проявил большей мудрости, как в открытии Альп, служивших ему оградой, для французов.
Беллинчони, с его веселым шутовством, пользовался успехом у молодого герцога и герцогини Милана. Он был в числе той свиты, которая сопровождала ее из Неаполя, и оплакивал бедствия вынужденного возвращения. Герцогской чете нравилось держать его при себе в Павии. Ясно, что, подобно всем остальным, он высоко оценивал Изабеллу Арагонскую: «Красотой подобна ангелу, на вид горда, но справедлива и добра в своих деяниях и возвышенной речи», все в ней, говорит поэт, напоминает нам Ипполиту Сфорца.
В одном случае мы видим, как он извиняется перед ней за то, что посмел развлекать ее своей шутливой болтовней, в другом — благодарит Джан Галеаццо за некий подарок. Беллинчони, по-видимому, получал хорошее вознаграждение от своих покровителей, как от придворных, так и от городской знати, за те льстивые сонеты, которыми он их осыпал.
Не забывает он и своего настоящего патрона. В стихах к юному герцогу Милана он даже пишет, что прекрасные волосы того напоминают ему Аполлона. Описывая красоту его лица, исполненного благородства, поэт всегда находит возможность упомянуть и его превосходного дядю, избавившего своего племянника от всех государственных хлопот, и завершить сонет такими, например, словами:
