— Ну, — Гришака развел руками: мол, там знают, что делают, а мое дело маленькое. — Распишись тут вот, что получила повестки.
Я пошел к Митьке узнать, пойдет ли он завтра к волости. Митька встретил меня недружелюбно, на мой вопрос ничего не ответил. Выручила бабушка:
— Надо пойти, детки, а то как бы хуже не было. Кажуть, в лагеря заберут, кто не выйдет. Пойдите как-нибудь там, для виду поработаете.
— А я что? — Митька обернулся к бабушке. — Схожу…
— Я зайду завтра за тобой, — сказал я.
— Как хочешь.
— Чего ты дуешься?
— А чего мне на тебя дуться? — Митька презрительно посмотрел на меня. — Понятно, тебе теперь ничего не надо: Лешка дома, работает, паек получает от немцев, гулянки устраиваете с немцами.
— Ничего ты не знаешь, Митька, а говоришь. — Мне стало обидно, что он так нехорошо думает о нас, хотел рассердиться, но тут же решил, что и сам я виноват: за последнее время совсем от него отбился. То Сергей, то дядя Андрей, потом Лешка пришел. Конечно, настоящий товарищ так бы не поступил. — Ты думаешь, если я не приходил, так что? Уже и все, да? Эх ты! Мне просто некогда было. — Я наклонился к его уху, зашептал. — Я, брат, настоящих партизан видел и даже поручение выполнял.
— Врешь?
— Честное слово!
Митька смягчился, повел меня на чердак.
— Пойдем, покажу что-то. Тут, брат, тоже кое-что сделали, не думай, время даром не теряли.
Мы залезли на чердак, прошли к переднему фронтону. Я заглянул в слуховое окно. Отсюда улица была совсем не такая, как внизу, — широкая, прямая и длинная. Деревья казались низкими и пушистыми.
— Иди сюда, что ты там не видел?
Митька стоял на коленях у наружного стропила и лезвием ножа осторожно вынимал засохшую глину, которой была замазана щель, чтобы зимой не надувало снега на чердак. Когда он вытащил глину, я увидел на стропилине между двумя планками под черепицей темно-синюю тряпку. Митька развернул ее, бережно положил передо мной и торжественно сказал:
— Вот!
На тряпке блестел большой черный пистолет. Это даже был не пистолет, а какая-то машинка: там, где боек, закругления, словно уши.
— Какой большой! — Я присел на корточки и смотрел на пистолет, не смея тронуть его рукой. — Где ты взял?
— У итальянцев стащил, — сказал он, снова заворачивая его в тряпку.
— Как?
— Наловил лягушек и пошел прямо от ставка яром к баракам. Думаю, обменяю какому-нибудь на хлеб. Подхожу к крайнему бараку, окно открыто. Я заглянул туда и крикнул: «Камрад!» Никто не отвечает. Смотрю, на столе лежит вот эта штука. Я перегнулся через подоконник, схватил — и в кусты. До поля добежал, а там в кукурузу — и все. А на другой день они уехали: на фронт погнали. Теперь никто не придет. Я все боялся — вдруг с собакой будут искать. Хороша штука, правда?
Митька рассказывал, а у меня по спине мурашки бегали. Как он не боялся! И тут же стало обидно, что меня не было с ним, прозевал такое интересное и важное дело.
Митька завернул пистолет, положил на место.
— Достать бы еще пару гранат, и можно выручить пленных: часовых там не так уж много. Главное, у входа побить, а те, которые на углах стоят, пока прибегут — рак свистнет. Верно? — Митька был в восторге. Он положил руку мне на плечо, посоветовал: — Ты посматривай, может, где плохо лежит граната, не зевай.
Я вспомнил слова дяди Андрея, молчал.
— Чего ты молчишь? — спросил он.
— Знаешь, Мить, не надо освобождать пленных.
— Почему? — отшатнулся он от меня.
— Не надо.
— Ну почему? Трусишь?
— Нет. Понимаешь, предупредили, чтоб мы не лезли, можем помешать.
— Кому? — презрительно смотрел на меня Митька.
— Партизанам.
— Врешь ты все, Петька. Я вижу по глазам, что врешь. Ты просто трус. — Он помолчал. — Придется с Васькой, пожалуй, действовать, тот, как видно, посмелее тебя.
— И поумнее тебя, — выпалил я.
Митька обиделся.
— Ну, ты не очень, тоже умник нашелся! Давай уходи отсюда!
Мне было стыдно, что он меня гонит и ничему не верит. Я злился на Митьку, злился на себя, что не могу ему все сказать. Слезы подступили к горлу, я не в силах был выговорить слова. Чтоб не заплакать при Митьке, я направился к выходу. Митька крепко схватил меня за рукав, дернул к себе. Он стал передо мной с перекошенным от злобы лицом, сверкая одним глазом и тяжело дыша, проговорил сквозь зубы:
— Но смотри! Если где-нибудь хоть пикнешь — пропал. Иди! — он отступил в сторону, я полез с чердака.
Дома не выдержал, решил обо всем рассказать Лешке. Выслушав меня, Лешка сказал:
— Да, отчаянный парень. Надо поговорить. Я схожу к нему один, ты останься дома.
Поужинав, он пошел к Митьке. Вернулся поздно, я уже лежал в постели.
Мы спали на дворе, на завалинке.
Луна висела как раз над нашим двором, на ней видны были какие-то тени. Митькина бабушка говорила, что это брат брата вилами колет, на самом деле это, конечно, горы. Узорчатая тень от акации лежала на стене. О белую стенку хаты бились ночные бабочки. Было тихо-тихо. Даже на тополе листья были спокойны.
Не заходя в хату, Лешка разделся, лег возле меня.
— Ну что? — спросил я.
— Крепкий парень, — сказал Лешка. — Он вроде Миши Зорина. Но ничего, как будто бы уломал. Ты ж ему толком ничего не рассказал?
— Дядя Андрей не велел.
— Эх, дядя, дядя… Как он мне сейчас нужен, — вздохнул Лешка.
— А что у вас, не получается?
— С чем?
— Да с группой.
— Туго идет дело, — признался Лешка и добавил про себя: — Но ничего, пожалуй, это и правильно. Тут особенно спешить нельзя, можно дров наломать.
— А песку в буксы тебе удалось насыпать?
— Спи.
— Ну скажи?
— Удалось.
Я прижался к Лешке, но, размечтавшись, долго не мог уснуть.
Утром меня разбудил Митька. Он щекотал мне подошвы ног и смеялся. Я проснулся и, увидев его возле себя, обрадовался, но ничего не нашелся сказать, кроме как:
— Ну чего ты?
— Вставай, — не унимался Митька. — А то Гришака придет, палкой огреет, будешь знать, как дрыхнуть.
В воротах с лопатой стоял Васька. В руках у него был узелок с харчами.
