— Посмотри, — кивнул усатый на плащ-палатку. И пока Яшка собирался с силами, сам нагнулся, отвернул угол брезента. Посмотрел Яшка, покрутил головой: нет, не они…
— Откуда? — спросил солдат.
— Из Васильевки…
— Ну, эти, наверное, еще не успели… — солдат накрыл лица убитых плащ-палаткой, выпрямился и принялся докуривать цигарку.
До темной ночи бродили они по полю, но ни Андрея, ни Николая не нашли. На другой день побывали в палаточном госпитале — не оказалось их и там. И тогда, после долгих раздумий, решили возвратиться домой…
ТРЕУГОЛЬНЫЕ ПИСЬМА
Вернулись домой и стали ждать писем.
Яшка в школу пошел. Но это только так называлось — школа, а на самом деле учились кто где — по разным домам. Один класс тут, у одной тетки комнату снимал, а другой даже и не на этой улице. И без парт. Школа-то настоящая сгорела, от нее одни черные стены остались…
Осень началась — дождливая, грязная, а писем от Андрея все не было.
Мать совсем измаялась, ожидаючи, у нее из головы не выходит то поле, где они с теткой Анисьей искали ребят. Страшное поле! Яшка и теперь не может опомниться, не может понять, откуда у него что взялось — ходил среди убитых, не боялся заглядывать каждому в лицо. Рассказал об этом как-то ребятам — думал, не поверят. Нет, поверили.
А писем все не было. Тетка Анисья от Николая получила, пишет, что попал в артиллерию. Рада Анисья — это лучше, чем пехота: пушка стреляет издалека, не так опасно. Разве что снарядом накроет или бомбой, а пуля уж не достанет. Хорошо Анисье, а матери от этого еще обидней. А тут слух прошел — убит Андрей. Будто кто-то сам видел, как это случилось. Слух пошел от раненых, которые уже отвоевались и домой вернулись. А от кого именно — толком не узнать. Мать обегала их всех, просила рассказать, не скрывать от нее, но так ничего и не добилась: никто из них Андрея не видел.
Письмо пришло зимой. Дрожащими руками распечатала мать затертый треугольник, не читая, обшарила его глазами по всем углам — искала число. Нашла, улыбнулась: свежее письмо! Пришло оно из госпиталя. Чтобы успокоить мать, Андрей сразу сообщал подробности: ранен легко, в плечо. Пуля задела только мягкую ткань, кость цела. «Так что вы на госпиталь мне не пишите: не успеет письмо прийти, как я выпишусь отсюда», — добавлял он.
Мать несколько раз перечитывала письмо, слезы застилали ей глаза, она вытирала их и читала еще и еще раз.
— Пуля… Стреляли в него, хотели убить… Бедный мой сыночек, какую страсть пришлось пережить. Но живой, живой, — думала она вслух. Потом бежала к соседям, показывала письмо, говорила: — Ранен, но живой! Пулею немец проклятый ранил. В плечо. А вот в какое место в плече — не написал. Может, еще чуть — да и в самое сердце. Бедный мальчик… Ну, хоть отделался легко да живой остался. Отбыл свой долг, теперь уж ему ничего не грозит. — И она стала ждать его домой, будто уже война кончилась.
Вслед за первым вскоре пришло второе письмо, потом третье. Хоть и просил Андрей не писать ему, мать все-таки написала, и он получил ответ из дому. Так и стали переписываться, мать успокоилась, и в голову ей не приходило спросить, почему это он с легким ранением так долго в госпитале лежит. А Яшка догадывался — схитрил Андрей, не захотел расстраивать мать.
Весной Андрей сообщил новую полевую почту и намекнул, что учится на каких-то курсах. И опять письма шли регулярно. Все лето мать была веселой, а тетка Анисья почернела от горя — от Николая давно не было весточки.
Война откатывалась все дальше и дальше на запад. В сводках сообщалось, что наши войска перешли границу. Яшка завидовал брату. Когда слушал сводку, ему всегда казалось, что диктор рассказывает об Андрее и не называет фамилию только потому, что это военная тайна.
Но вот фронт приостановился. Сводки стали очень короткие: существенных перемен на фронте не произошло, идут бои местного значения. А письма от Андрея почему-то прекратились. Пришло одно — коротенькое, как сводка: ухожу на передовую, адрес меняется, пока не пишите…
Заохала мать, запричитала:
— Опять?.. Опять там, где стреляют… Сыночек мой многострадальный, да за что ж тебе такая кара? За что такое наказание, за какую провинность?..
Тяжело Яшке слушать ее причитанья, а помочь матери ничем не может. У самого горло перехватило, слезы душат — жалко брата.
Приходили письма от Андрея редко, и были они какие-то торопливые и тревожные, как телеграммы: «Жив-здоров, пока не пишите». «Пока жив, пишу из окопа». А потом и совсем не стало писем. С месяц не было и вдруг приходит. Конверт немецкий — бумага белая, гладенькая, — и почерк незнакомый. А пишет: «Дорогая мама…» Оказалось, написала письмо медицинская сестра под диктовку Андрея, сам он писать не может — ранен.
Взял Яшка письмо, прочитал и вдруг просиял:
— Мам, я знаю, где ихний госпиталь! Смотри, вот в уголочке написано: «Львов». Это ж Львов, на карте он есть, совсем недалеко. Смотри, — Яшка развернул карту, быстро нашел Львов, ткнул пальцем. — Вот он, смотри. Я поеду к нему и все узнаю.
— Придумал, — отмахнулась мать. — Не забивай голову. Пассажирские сейчас не ходят, а на буферах да на крыше вагона разве можно?.. Школу кончай, экзамены уже на носу.
— Неделю пропущу — ничего не случится, потом догоню.
— Догонишь! Тебе лишь бы от школы увильнуть. И не приставай — не поедешь: одного мне горя мало?
Обиделся Яшка на мать: чуть что — сразу школой попрекает, не может простить ему тройки. Обиделся, ушел в другую комнату, стал соображать, как быть. Удрать — не годится, будет плакать мать. Ее тоже надо понять. Уговорить бы, но как?
Пришла проведать тетка Анисья. Горе сблизило ее с Яшкиной матерью, она часто приходит поделиться новостями.
— Получила что-нибудь от Андрея? — спросила она после того, как рассказала последние слухи о войне.
— Нет, — вздохнула мать. — Как было из госпиталя, так и все. А тут еще напасть. Заегозил вон ехать госпиталь искать.
Яшка сидит в другой комнате, не слушает разговор. Но тут о нем пошла речь, затаился — что скажет Анисья. А что она скажет? Будет поддакивать матери…
— Разве ж это ближний свет? — продолжает мать. — Карту мне тычет. По карте все близко…
Молчит Анисья, вздыхает, слышно, как стул под ней поскрипывает — усаживается поудобнее. Ноги у нее короткие, до пола не достают, поэтому она быстро устает, ерзает.
— Он же людей боится. Подойти, спросить что-либо — куда тебе! Скраснеет, как девочка, голосок дрожит, заикается… Такой бояка.
Не нравится Яшке этот разговор, особенно сравнение с девочкой. Любит мать представлять его каким-то беспомощным ребенком. Когда был поменьше, гладит, бывало, по голове и приговаривает: «Девочка моя белокуренькая». А Яшка сердился. Но тогда в шутку говорилось такое, а теперь: «Бояка»! А кто с Андреем звезду из красного песка сделал у ворот полицая? Кто пленного спас? Кто словаку, который убежал от немцев, помог переодеться? «Бояка»! Рассказать все — так, наверное, не поверит. Или скажет — озорство и задним числом станет отчитывать…
— Это ж не Игнатка Солопихин. Того хоть на край света забрось — не пропадет.
«Во! Теперь Игнатка хорош стал! — возмущается Яшка. — А не сама ли говорила: «Не водись с Игнаткой, не водись с Игнаткой — то бандит растет». «Игнатка»! Трус он, и больше никто. Он за все время
