— Нацмен, наверное, — сказал лейтенант.
— Кто ты? — продолжала выспрашивать Оксана Григорьевна.
— Красная Армия. Не боись.
Старуха посмотрела на лейтенанта, мол, что делать: целая армия просится ночевать. И снова к окну.
— У меня уже армия одна ночует. А вас сколько, много ли?
— Одна. На фронт идем. Понимаешь?
Впустила старуха ночного гостя. Им оказался солдат-татарин. Переступив порог, он улыбнулся хозяйке.
— Ну вот, сам видишь: я русский, только глаза мал-мал узкий. — Увидел лейтенанта, попятился к двери. — Прости, товарищ лейтенант. Я думал, тут один хозяйка живет. Пойду другой хата стучать.
— Чего уж там, — сказала Оксана Григорьевна, — раздевайся, места всем хватит.
— Раздевайся, — кивнул лейтенант. — Садись к нашему шалашу.
— Кароший шалаш. Такой землянка жить можно!
За ужином лейтенант спросил его, почему он один и куда идет.
— Свой часть иду, на фронт. Из госпуталь я, понимаешь. Мал-мал раненый была.
Яшка сидел в просторной исподней мужской рубахе и с интересом наблюдал за солдатом. Шишкастая голова его, остриженная под машинку, казалось, была слеплена из нескольких комков. Брови черные, длинные; глаза вовсе не узкие, а, наоборот, широко открытые. Они поминутно меняли свое выражение: то смеялись, то вдруг становились такими сердитыми, что Яшке казалось, вот-вот он бросится на лейтенанта. Нос был картошкой. Только сильно выпиравшие скулы да выговор выдавали в нем нерусского.
— Как же ты это сам идешь? Так не положено солдату. Сбежал, наверное, из госпиталя?
— Зачем бежал? Документ есть. Вот, — солдат достал из нагрудного кармана бумажку, дал лейтенанту. — Грамутный, читай. Там все русским буквам написано.
Лейтенант прочитал, вернул.
— Не имела права она тебе давать такую справку.
— Начальник госпуталь не имел права? Майор? Кароший женщин майор, правульный.
— Попадешь в комендатуру — все равно отправят в запасный полк. А то могут и дезертиром посчитать.
— Зачем дезертир? — вскочил солдат. — Я домой из госпуталь бежал, да? Я на фронт бежал. Сталинград воевал? Днепр порсировал? Варшава воевал? А Берлин нет. Зачем? Я свой часть иду.
— Ну что ты раскричался? Я, что ли, тебя дезертиром считаю? Я к тому говорю, если знаешь, где стоит твоя часть, надо побыстрей туда двигать, пока не попал в руки патрулей. Знаешь, где твоя часть?
— Знаю, — улыбнулся солдат, — мне по-секретному друг написал, даже цензурка не догадалась, — и он снова принялся за еду.
— Горяч ты, Мустафа! — покачал головой лейтенант.
— Я не Мустафа. Зачем Мустафа? Шарип меня зовут. Шарип Алимов.
— Горячая кровь у тебя, Шарип, настоящая татарская. А на татарина мало похож и картошку с салом ешь?
Солдат рассмеялся:
— Который старый, Магомет верит, тот чушка не кушат. А который молодой татарин — все кушат.
— И конину тоже?
— Зачем конину ругаешь? Лошадка что кушат? Трава кушат. Он самый чистый животный. Молодой лошадь мясо вкусный. Колбаса казы, кумыс — сильно полезный. Кумыс пить будешь, хворать не будешь, легкий разный, болезнь называется тибиркулез — все лечит. У нас в колхозе табуны коней были, как у вас коровы — на мясо, на молоко.
Раскрыл рот Яшка от удивления: что на свете делается! Лошадей держат для мяса, кобыл доят, как коров. Когда-то слышал он краем уха, что французы — лягушек, корейцы — собак, а китайцы будто даже удавов едят. И о татарах слухи доходили, но он не верил, считал, выдумки все это. А тут вдруг — живой татарин. Он-то уж знает, как у них живут.
«Сколько диковинного на земле, поездить бы, посмотреть все, — размечтался Яшка. — Вот как Миклухо-Маклай».
Когда ложились спать, солдат шепнул Яшке:
— Эй, хозяин, пойдем на двор, курить мал-мал надо. Собаку подержишь.
— Он такой же хозяин, как и ты. — усмехнулась Оксана Григорьевна. — Иди, сам все найдешь, собака закрыта.
— Ты тоже солдат? — удивился татарин. — Такая маленький? Какой год?
— Не солдат он. Брата ищет, — пояснила старуха.
Утром проснулись рано. Оксана Григорьевна была уже на ногах. Ночью сквозь сон Яшка слышал, как она ходила по комнатам, поскрипывала дверью, позванивала посудой. «Не ложилась, что ли?» — удивился Яшка.
Оксана Григорьевна подала ему выглаженное белье — оно было чуть влажное и теплое от утюга и пахло тем знакомым с давних пор домашним уютом, когда мать гладила им с Андреем рубахи.
— Малость сыровато… Но ничего, на тебе высохнет. Сейчас не зима, — проговорила она ласково. А потом положила на табуретку свернутые и сложенные в стопку выстиранные портянки: — Разберитесь сами, где чьи…
— Спасибо, мать, — сказал лейтенант. — Большое спасибо. Наверное, и спать не ложилась?
— Ложилась. Долго ли простирать?..
— Золотая у вас душа, Оксана Григорьевна. Спасибо большое.
Из хаты уходили все вместе. Оксана Григорьевна проводила их до калитки, поклонилась каждому, пожелала доброго пути.
— Заходите, как будете еще в наших краях. Час добрый вам.
И они ушли. Лейтенант в одну сторону, а Шарип и Яшка — в другую, их путь лежал на Ковель.
Несколько раз оглядывался Яшка, а Оксана Григорьевна все стояла у калитки, не уходила. «Как мама… Мама… Как она там?»
В КУЗОВЕ ГРУЗОВИКА
Дальний лес окутан голубой дымкой. Тени от деревьев лежат длинные, земля дышит утренней прохладой. Тихо. Только в небе вызванивает неутомимый жаворонок. Сколько Яшка ни искал его — не нашел. И вчера не увидел. Казалось, будто это вовсе и не птица, а само небо вьет красивую звонкую веревочку из мелодичных звуков.
Шарип бросил на траву вещмешок, сам опрокинулся навзничь, затянул заунывную песню. Слов не понять, но чем-то берет она Яшку за душу, наверное, грустью своей, тоской…
— Пытичкам слушай, а машина смотри. Пойдет машина — голосуй. Легковой не надо, гырузовой голосуй, — сказал Шарип и снова запел-запричитал: — Талам-балам, талды-балды, и-и-и… — Ничего не понять.
Промчалась мимо машина, обдала Яшку бензиновым дымком и даже ход не сбавила. Прошумела, как ветер, колеса как-то странно прошлепали, будто оторванной резиной по шоссе шлеп-шлеп-шлеп, и быстро превратилась в маленькую точку. Мотора уже не слышно, а только доносится шлеп-шлеп-шлеп…
— Ну? — удивился Шарип. — Почему не остановил? Пустой машина пошел.
— Я поднимал руку, а он… Не заметил, наверное…
— Ты букашка-таракашка, да? Почему не заметил? Заметил. Плохой шопфер, некароший человек, — ворча, Шарип поднялся, стал рядом с Яшкой: — Вдвоем будем голосуй.
Вскоре показалась вторая машина — большая, зеленая, издали не понять, чем груженная — будто
