— Ничего не понимаю.
— Правда, из Васильевки.
Обидно Яшке, что его никак не поймут, стал подробно объяснять, куда и зачем ехал. Слушала сестра, а на лице появлялось то удивление, то разочарование. Выслушала, покачала головой:
— Твоя мать поступила необдуманно. Вместо одного она могла лишиться обоих сыновей. Разве можно было отпускать на поиски армейского госпиталя? Абсурд!
Конечно, могла, мало ли что случается с людьми. Но с тем, что мать поступила необдуманно, Яшка не согласен. Ведь он ехал не куда-нибудь, а к брату Андрею…
— Теперь напишешь о себе, и кто-то поедет тебя разыскивать?
— Некому больше ехать, — сказал Яшка.
— Сама пустится в дорогу, не усидит.
— А я писать ничего ей не буду, — решил Яшка.
— Мудро, но не очень, — возразила сестра. — Написать-то все-таки надо. Дело другое — как написать. Тут стоит подумать. Вот тебе бумага, карандаш…
Протянул Яшка руку, но сестра положила листок снова в стопку, сказала:
— Ладно, сама напишу, а потом покажу тебе, — она кивнула на Яшкину руку, висевшую на перевязи, укоризненно качнула головой, будто он сам виноват в своей болезни.
Сестра уже совсем было собралась уходить, как в палату внесли раненого. Его осторожно переложили с носилок на койку по соседству с Яшкой, Яшка взглянул на соседа и, к удивлению своему, узнал в нем того солдата, который угощал его хлебом и сахаром. Лицо у солдата было землисто-серым, щеки опали, усы обвисли. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами и тихо стонал.
Не успел Яшка собраться с мыслями, как санитары снова принесли носилки и заняли койку напротив. Новый раненый громко и сердито попросил их не класть его, а посадить.
— Я хочу смотреть на людей! Я честно воевал и хочу перед смертью смотреть людям в глаза.
Его посадили, подложив под спину подушку. Вся грудь и живот у раненого были перебинтованы. Словно запеленатый ребенок, он не мог повернуться и вращал головой, стараясь расслабить тугие бинты на шее. Прядь волос упала ему на лоб и закрыла левый глаз. Он силился сдуть ее и никак не мог.
«Зачем они ему руки связали?» — подумал Яшка и вдруг понял, что у того совсем нет рук.
Раненый, наконец, справился с прядью — откинул ее рывком головы назад. Это далось ему нелегко: он тяжело задышал, на лице у него выступили крупные градины пота.
Яшка смотрел на него в упор, забыв о своей боли. Ему даже стало стыдно, что он стонал от такой пустяковой раны, в то время когда рядом человек без обеих рук не издал ни одного стона.
Постепенно Яшка сообразил, что перед ним был тот самый молодой, красивый, в новеньком обмундировании лейтенант. Яшка не сразу его узнал, а узнав, почему-то подумал: «А где же ремень и планшетка?»
Встретившись глазами с Яшкой, лейтенант проговорил:
— Вот так-то, браток! Отвоевался… — и вдруг закричал: — Сестра-а-а!..
Прибежала сестра, ласково спросила, что ему надо. Лейтенант помолчал, собрался с духом, спокойно сказал:
— Сядь, сестричка… Сядь, я буду говорить. Прошу выполнить мою предсмертную просьбу.
— Какую предсмертную?.. Что ты?..
— Я знаю, сестричка… Напишешь моей матери… Напишешь ей, что… — ему тяжело было говорить, почти после каждого слова он долго и глубоко дышал. — Я честно воевал. Напиши, чтоб не ждала… Все… Больше писать некому… Невесты нет, полюбить не успел… Да, вот еще что… Комсомольский билет комсоргу отдайте… Фотографии — матери… перешлите… Все…
Губы его еще шевелились, но слов уже не было слышно. Он уронил голову себе на грудь, в уголке рта показалась кровь.
Сестра метнулась от него, привела доктора, но лейтенант уже умер. Они положили его навзничь, накрыли простыней и ушли.
Яшка оглянулся на соседа. Тот лежал все так же неподвижно с закрытыми глазами и тихо стонал. Яшка долго смотрел на него. Потом услышал:
— Умер лейтенант… Жалко. Молодой, умный и смелый был парень. Далеко пошел бы. Жалко… Умер лейтенант…
ГАЛЯ
Лейтенанта унесли, но место его пустовало недолго. Вскоре и койка напротив и все другие были заняты ранеными. Палата наполнилась стонами и криками.
Один бредил, другой сердился и срывал с себя биты, третий поминутно звал сестру.
К вечеру, правда, стало потише: всех тяжелораненых куда-то увезли. Увезли и усатого солдата, который так и не открыл глаза и не увидел, что рядом с ним лежал «немчуренок», которого он накануне угощал сахаром.
Дня через два стали эвакуировать и легкораненых, «ходячих». К своему удивлению, Яшка узнал, что он тоже ранен легко, хотя ему все время казалось наоборот. Рана болела, рукой пошевелить он не мог, и даже ходить было больно и как-то несподручно.
Когда принесли одежду и сказали «одевайся», Яшке даже обидно стало, что ему никто не помогает. Он взял рубаху с засохшей кровью вокруг дырки на спине, повертел, накинул на голову. С руками совладать не мог, особенно с левой. Он долго возился, кряхтел, но рукава не давались. Подошла сестра и молча сняла с него рубаху. Она осторожно вдела в рукав сначала левую руку, потом — правую, а после этого нагнула Яшкину голову и втолкнула ее в расстегнутый ворот. Яшка ойкнул, но как-то с запозданием: сестра уже одернула рубаху и, накинув на шею петлю из бинта, вкладывала в нее больную руку.
Как и всем раненым, Яшке выдали «сухой» паек — хлеб, консервы, сахар. Вещмешка не оказалось — он потерялся где-то, — дали старую наволочку, сложили в нее продукты, завязали белой тесемкой. Взял Яшка узел и поплелся вслед за солдатами к эшелону.
Легкораненых эвакуировали в товарных вагонах, переоборудованных под теплушки. На двухъярусных нарах лежали соломенные матрацы, люки были застеклены. Чугунная печка не топилась, но возле нее лежала поленница дров, и в железном ящике был припасен уголь.
С чьей-то помощью Яшка залез в вагон и остановился, высматривая, какое место занять. Но раздумывать долго не пришлось. Пожилой сержант в мятой шинели отобрал у Яшки узелок и бросил его на верхние нары, объяснив:
— Молодой, забирайся наверх.
Взобрался Яшка по лесенке, нашел ощупью узелок, положил в угол, привалился на него локтем.
Пока одевался, пока шел да взбирался в вагон — выбился совсем из сил Яшка. Слабый стал. Лежит, тяжело дышит. Через верхний люк у противоположной стены видны ему только квадратик голубого неба да легкие белые облачка на нем. Снаружи доносится людская суетня — кто-то кого-то зовет, торопит, спрашивает.
Вскоре возле Яшки появился сосед, потом — второй, третий. У двоих, как и у Яшки, руки были подвязаны, у третьего забинтована голова. Он долго мостился, сбивал солому в матраце к изголовью, поднял пыль.
— Ой, друг, кончай молотить, — откашливаясь, сказал ему Яшкин сосед.
— Надо же окоп свой оборудовать, — отшутился тот, но бить матрац прекратил.
— Отвыкай от окопа, пока прокантуемся в госпитале, война кончится.
— О чем жалеешь?
— А я не жалею. Но обидно — в Берлине не побываю. Хотел Гитлера, гада, собственноручно приласкать. От Сталинграда шел…
— Это да, обидно… Но он удерет, наверное, паразит.
