пространство зала Ксения Львовна, снова не удостоив взглядом оробевших девчонок.
И впрямь очень ловко это у нее получалось! Вроде и не хамит, и слова произносит голосом тишайшим да ровным, а такое чувство, будто они перед ней рабыни бессловесные. Зачем она так? Девчонки как девчонки! Нехорошо как-то, и обидно за них… Так старались, расшаркивались…
– Хорошие какие девчонки! – сердито и немного с упреком озвучила свою мысль Маруся, когда они ступили на бесшумно разбегающиеся под ногами ступени эскалатора. Правда, сердитости и упрека она позволила себе лишь самую капельку. Испугалась. Глянула искоса на потенциальную свекровь – не обидела ли?
– Да. Хорошие. Наверное, – обернулась к ней снисходительно Ксения Львовна. – Ты знаешь, я как-то никогда не обращаю внимания ни на продавцов, ни на официантов, ни на консьержек… Для меня они все на одно лицо… Слушай, Марусенька, мы же хотели еще открытки с приглашениями прикупить! Нам же для всех гостей не хватило! Пойдем купим. Как хорошо, что я вспомнила!
Она тут же увлекла Марусю к киоску с открытками и с воодушевлением принялась советоваться насчет цвета, размера и всяких других особенностей этих самых открыток и рассматривать их с придирчивой щепетильностью, чего уж Маруся совсем не понимала, – какая разница, что это будут за открытки… Можно и вообще телефонным звонком на свадьбу пригласить…
Потом, дома уже, отобедав и напившись чаю, они еще раз обсудили список гостей. Со стороны Маруси народу получалось мало. Кого ей особо приглашать?
Родственников – раз-два и обчелся, одни только подружки в том списке числились. Ну, Анночка Васильевна еще конечно же… Не образовалось у нее в жизни ни теть, ни дядь, ни племянников. Мама у родителей одна дочь была, а отец… Про отца вообще помолчать лучше. Хотя Ксения Львовна отмолчаться ей таки не позволила, пристала с ножом к горлу:
– Марусь, так я не поняла… У тебя что, папы вообще никогда не было, что ли? Он умер, да?
– Нет. Не умер.
– Тогда как же? Они с мамой развелись? Не живут вместе?
– Нет. Не живут.
– А ты что… Не хочешь поддерживать с ним отношения? Ты извини меня, конечно, что я так назойливо спрашиваю, но, может, все-таки стоит позвать его на свадьбу? Он же отец…
– Н-нет… Не стоит…
– А мама твоя как считает? Можно я с ней на эту тему поговорю?
– Нет! Нет, не надо с ней говорить! Тут, понимаете… В общем, не надо, и все…
– Да ты расскажи, Марусь… Чего ты так смущаешься? Мы же не чужие теперь. И все друг о друге знать должны. У него другая семья, да?
Вот же пристала, липучка любопытная. Ну что, что она рассказать должна?! Что этого самого отца отродясь не видывала? Что тема эта вообще у них в доме была запретной, с тех самых пор, как она себя помнит? Неприятной была тема, лежала «проклятием на всем роду», как выражалась бабушка, когда еще жива была… И ей, стало быть, Марусе, тоже от того проклятия большой черный кусок достался. Прилетел камнем в спину еще в раннем детстве, когда соседские мальчишки с их улицы вдруг заголосили, показывая на нее пальцами:
– Эй, Мурка! Пацаны, она же никакая не Машка вовсе, а Мурка! Настоящая воровская дочка! Эй, Мурка, Маруська Климова, прости любимого!
Она тогда и не поняла толком, почему вдруг обрушилось на нее это ребячье смешливое презрение. А только окатило вдруг с головой, толкнуло в спину, заставило бежать домой, не чуя под собой ног. А дома – дрожащим голосом первый вопрос матери: «За что они меня…»
– Вот! Вот оно! – поднял на мать сухой указующий перст дедушка, и бабушка враз поникла, затрясла плечами, зашлась в тихом плаче. – Не распознала вовремя, от кого дитя понесла, покрыла нас всех позором… А теперь и дитю всю жизнь из-за тебя маяться придется! Было, было тебе говорено, Надежда…
– Ой, да откуда ж я знала-то! Ну что вы мне душу рвете и рвете… Что у него, на лбу, что ль, написано было, кто он такой… Он же любил меня! По-настоящему любил… Да вы и сами его не гнали! Вспомните-ка!
– Ну да, не гнали. Есть тут, конечно, и наш грех… А зачем девке фамилию его дала? Зачем назвала так? Будто клеймо ей на всю жизнь поставила!
– Ой, да откуда ж я знала… Дура была, вот и назвала…
Заплакав и махнув на стариков рукой, мать ушла в свою светелку и не выходила ни к обеду, ни к ужину, лежала на своей кровати, отвернувшись к стене. А Марусе так ничего толком никто и не объяснил. Дедушка молчал сурово, пыхтел дешевой «Примой», бабушка шаркала разношенными тапками, колготилась по кухне, как обычно, и шла от ее согбенной трудами спины неизбывная виноватость…
Это уж потом, подрастая, Маруся собрала по крупицам всю правду о своем отце. Из пьяных застольных стариковских разговоров, из соседских сплетен, из скупых материнских ответов на ее осторожные вопросы…
Марусина мама, Надежда Ивановна Федорцова, замужем никогда не была. То ли красотой по молодости не вышла, то ли время свое девичье упустила, но так уж сложилось, что вековала свой бабий век при отце с матерью да при хозяйстве в справном доме. Дедушка Иван, говорили, хорошим хозяином был. И огород большой держали, и корову, и свиней выкармливали соседям на зависть. Работы много – только успевай поворачиваться. Их дом во всем околотке самым зажиточным был. Так что задумываться Наде о своей незадавшейся женской судьбе особо некогда было. Вставай с первыми петухами, по хозяйству управляйся, потом на работу бегом беги – не дай бог опоздать, потому что работа у Нади была очень ответственная – диспетчером на станции. Один поезд ушел, другой пришел, все по расписанию. И жизнь шла день за днем и минута за минутой – тоже по расписанию. А только однажды произошел в этом расписании сбой – привела Надя домой со смены ночевщика, пассажира, от поезда своего случайно отставшего. Ну, привела и привела. Что ж, бывает. Они ж люди, а не звери какие, чтоб человека на чужой станции без ночлега оставить да в дом не пустить. И ни деду, ни бабке и в голову даже не пришло, что ночевщик тот мог бы и в гостинице свое случайное время перебыть. Не деревня же у них тут какая, а большой районный город. Кокуй называется. И гостиница в нем есть, и дом приезжих, да и на станции можно найти место, где голову приткнуть…
Поутру ночевщик встал, покурил с Надиным отцом на крылечке, приговорился, Сергеем представился, хозяйство да дом похвалил. И даже дельный совет дал: надо, говорит, в подвале котел поставить да не возиться каждую осень с дровами. Вроде того, сейчас многие добрые хозяева так делают. Оно даже экономнее выходит. Потом разговор этот за завтраком продолжили. Потом Сергей по хозяйству проворно помог. Так и вечер подошел. А за ужином уже и выпили по маленькой…
– Что-то ты, мил-человек, не больно в свою командировку торопишься… – добродушно хохотнул Надин отец, хлопнув гостя по плечу. – Видать, приглянулось тебе у нас…
– Ага, приглянулось, – бросил быстрый многозначительный взгляд в сторону покрасневшей Нади ночной гость. – Что мне там, в той командировке? Успею еще…
– Ну, смотри, смотри… – покивал отец, наливая до краев по второй. – Кто не торопится, тот и не опаздывает…
Так и прожил «командировочный» в доме два месяца. Спускался по утрам из Надиной светелки, здоровался приветливо, садился с отцом завтракать. Хоть разговоров о будущей жизни не заводил и посулов никаких не давал, старики все равно рады были – у дочки хоть какая-то женская жизнь образуется. Пусть и короткая. Не помирать же ей в девках. Раз на молодую никто не позарился, пусть в зрелости мужика почует. А там видно будет. Конечно, держали про запас тайную мысль, что у дочки все сладится, и Надина мама даже в церковь сбегала, чтоб свечку Матери-Богородице поставить… И соседи вскоре про Надиного сожителя прознали. Вроде и за калитку не выходил, а прознали. Поселок-то их отшибом от города стоял, своей жизнью жил, деревенской почти. И потому, когда за сожителем как-то утром черный воронок подкатил к федорцовским воротам, собралась вокруг целая толпа любопытных. В дом, понятное дело, никого не пускали, вот и стояли в сторонке, обсуждали интересную ситуацию. А когда милицейский шофер вышел из воронка, чтоб ноги размять, обступили его осторожненько, спрашивать начали. Охать да ахать. И впрямь ахнешь тут. Не каждый же день на их улице вора-рецидивиста со стажем задерживают. Пашка Ляпишев, шустрый мужичок-сосед, так напрямую шофера и спросил:
