«Здравствуй, Марусенька, доча моя ненаглядная!» – прочитала она первые строчки и улыбнулась, удивившись такому непривычно ласковому обращению. Нет, не была никогда мать излишне суровой, но и «ненаглядной» ее вроде ни разу не называла…
«Ты уж не удивляйся, что пишу тебе это письмо. Сроду никаких писем не писала, да вот пришлось. А по телефону такого и не расскажешь, доча. Ты только не суди меня строго за то, что привалило мне счастье на старости лет. Вчера пришел ко мне твой отец, Марусенька. Пришел мой Сереженька – всю жизнь его, проклятущего, ждала. Вот и дождалась. Не суди, доченька! Пришел, повинился, больной совсем, несчастный. А мне и такой мил. На покой ко мне пришел. А я, дура, и приняла его. А как же не принять-то? Люблю ведь его, ирода, и всю жизнь помнила да любила, хоть и клята была людской молвой. Вот хоть в конце жизни мне выпало его пожалеть да около себя пригреть, и за то я Богу благодарна. И ты на меня не серчай, если можешь. Он ведь отец тебе. Уж позволь мне дожить с ним рядом, доченька, не разлучай нас упреком. У тебя жизнь, слава богу, хорошо складывается, и дай тебе Бог. Всю ноченьку эту я проплакала, и сейчас вот пишу да слезы рекой лью. И Сережа, как твою фотокарточку на стене увидел – ту, школьную, помнишь? – так тоже заплакал… Спасибо тебе, говорит, что дочке мою фамилию дала. А я ему говорю: она уж и не Климова теперь, а вовсе даже другая у нее фамилия… Ты приезжай поскорее к нам в гости, доченька! Очень уж отец хочет тебя повидать…»
Оторвавшись от письма, Маруся уставилась в окно, за которым плыл в быстро сгустившихся сумерках городской пейзаж, задумалась грустно. Надо же – отец ее вдруг объявился… Слово-то какое для слуха непривычное – «отец»! Уголовник, вор-рецидивист…
Когда-то давно, в раннем сопливом еще возрасте, видела она по телевизору кино про Жана Вальжана и бедную девочку Козетту. Никому тогда в том не призналась, но отец потом так и стал ей представляться – с лицом сурового Жана Вальжана. Там, в кино, он ведь тоже тюремщиком был… Интересно, а на самом деле какой он, ее отец? И как они встретятся, интересно? О господи, как боязно-то… Ну да ладно – мать счастлива, и то хорошо. Нет худа без добра…
– Следующая остановка – вокзал!
Она вздрогнула, услышав усталое объявление водителя в микрофон, и встрепенулась с места, торопливо сунув недочитанное письмо в карман. Задумалась, чуть остановку свою не проехала…
Народу в билетной кассе было немного. Пристроившись в конец хилой очереди, она тут же достала письмо, с интересом принялась дочитывать последние строчки. И снова будто провалилась в свои домашние удивительные события, не замечая ничего вокруг…
«… Хочу перед тобой еще и повиниться, доченька, – писала дальше мать. – Если уж так в моей жизни все повернулось, то и перед тобой я вину чувствую за твоего Кольку. Теперь-то уж можно, раз у тебя все хорошо в жизни сложилось. Он ведь все писал тебе, писал… А я, дура старая, все его письма в печку совала. Каюсь – читала я их перед тем, как сжечь-то. Любит он тебя, Марусенька, очень любит… Ты прости меня, что я так с твоей судьбой посвоевольничала. Я ж тебе мать все-таки. Не захотела тебе своей судьбы. А она, смотри, судьба-то, взяла вон и на порог вчера ко мне заявилась… Потому и каюсь перед тобой за Кольку. Третьего дня тоже письмо от него приходило. Пишет, на поселение его перевели раньше срока за хорошее поведение. Там же где-то, недалеко от колонии. Деревня Синьково, Прилукского района. Пишет, ничего, жить можно. К себе уж не зовет – знает, наверное, что не приедешь. Мать-то ему отписала, чай, что ты замуж в городе за хорошего человека вышла…»
– Девушка! Билет будем покупать или письма читать? – недовольно пробурчал у нее над ухом сердитый мужской голос. – Ваша очередь подошла!
– А… Да-да, извините… – вынырнула Маруся из своего письма и улыбнулась виновато усталому взгляду билетной кассирши. – Мне билет, пожалуйста…
– Куда? – требовательно переспросила кассирша, глядя на нее удивленно. – Куда билет-то, девушка? Чего вы застыли, господи? Ну же, говорите!
– А… Так до Воркуты… – хлопнув ресницами, неожиданно для себя вдруг произнесла Маруся. Страшное это слово легло на язык легко и просто, будто просила она билет вовсе и не в горестную эту Воркуту, которую раньше и в мыслях-то держать было больно, а куда-нибудь в Сочи, ну или в Краснодар по меньшей мере. – Ну да! До Воркуты! – произнесла она уже более уверенно, виновато улыбаясь кассирше. – Извините, задумалась я… До Воркуты, конечно…
Разлепив глаза, Маруся потянулась всем выспавшимся молодым телом, заложила руки за голову и снова отдалась баюкающему этому укачиванию – и впрямь, как хорошо под него спится-то! Давно так крепко не спала, хоть и на верхней полке… Еще день проехать, еще ночь – и Воркута. Интересно, а далеко от Воркуты этот Прилукский район с деревней Синьково? Хотя какая разница… Где бы ни был – все равно теперь она доберется! Теперь-то уж точно доберется. Господи, неужели она увидит Кольку Дворкина совсем скоро! Вот он удивится…
Снова закрыв глаза и растянув губы в счастливой улыбке, она принялась рисовать в голове картину этого «удивления» и даже хихикнула тихонечко, чем привлекла к себе внимание сидящего внизу сивого дедка с маленькими ясными глазками.
– Ты чего там смеесся, девонька? Выспалась уже, что ль? Смеется себе, главное… Слазь давай со своей верхотуры, будем чай пить…
– Ага… Сейчас, дедушка… А где остальные соседи? Нету никого?
– Так вышли на своей станции под утро… Вдвоем с тобой пока поедем. Не возражаешь?
– Не-а! Чего мне возражать-то? А только у меня к чаю ничего нет, дедушка. Не успела купить. Надо бы до буфета дойти.
– Да зачем до буфета? У меня вот тут сальцо есть, яйца, хлеб, лук… Не побрезговаешь? – принялся он доставать из сумки и разворачивать аккуратно свернутые целлофановые пакеты.
– Спасибо, дедушка… С удовольствием… – сглотнула она голодную слюну. – А вы до какой станции едете?
– Так до конечной, до Воркуты… До нее, родимой…
– И я до Воркуты! Ой, а вы там прямо и живете, да? – с интересом спросила Маруся.
– Так отчего ж не жить? Люди везде живут, доченька… А ты по каким таким надобностям в наши края подалась?
– Так жених у меня там на поселении живет… К жениху еду, дедушка. А вот скажите мне… Поселение – это что такое?
– Да обыкновенная деревня, как везде…
– А что, и корову там держать можно?
– Так отчего ж нельзя? Можно, наверное, коль охота будет.
– Корову – это хорошо! Обязательно себе заведу корову! Аксиньей назову. Иль Дуняшкой…
– Вообще-то, если честно, жизнь там не сахар, края наши суровые… А не забоисся в такой деревне жить-то? Среди лихих людей?
– Нет! Не забоюсь, дедушка! Нисколько не забоюсь! Когда любишь, ничего уже не боишься. Я теперь этому уже ученая, дедушка…
– Ишь ты! Ученая, говоришь! И какой такой науке ты в свои года успела выучиться?
– Да уж такой вот науке… – вздохнув и по-бабьи махнув ладошкой, проговорила Маруся. – Взяла да и увидела, что хорошее – оно не такое уж и хорошее, а плохое – не такое и плохое, если оно твое… Даже пусть оно самое что ни на есть плохое! А лихих людей мне и впрямь не пристало бояться. Скажу вам по секрету: я ведь и сама воровская дочка… – лукаво улыбнувшись, наклонилась она к нему, прихватывая со стола черный ломоть хлеба с толстым куском сала и впиваясь в него зубами.
– Да ну! – поднял он на нее острые голубые глазки. – Врешь, поди!
– Не-а! Не вру! У меня даже имечко подходящее, как в той воровской песне поется… – промычала она с набитым ртом. – Маруся Климова! Слышали такую песню? Сейчас спою, прожую только…
Сверкнув в попутчика хитрым счастливым глазом и выставив на обозрение все свои солнечно-рыжие ямочки, она запела громко, весело и залихватски, прихлопывая в такт ладошками по столешнице:
Звонко расхохотавшись, она еще немного постучала ладошками по столешнице, стараясь попасть в такт привычной дорожной песне колес. Показалось ей, что скорый поезд, везущий ее в суровый город Воркуту, тоже одобрил этот незамысловатый
