– Кого?
– Отца…
– Откуда ты… Нет, конечно! Да с чего ты взяла?
Внутри у нее все закаменело страхом – слишком все там привыкло к запретности этой темы. Даже холодный пот прошиб слегка, и возмущение, вложенное в голос, вышло фальшивым, тоже немного холодным.
– Расскажи мне… Как он выглядит? Не болен?
– Мам… Давай не будем о нем говорить! Пожалуйста! Ну вот скажи – зачем? Сама же говоришь – только жить начала! Забудь, не было его, никогда не было!
– Значит, ты его и впрямь видела… Скажи мне, он… счастлив?
– Ага, щас! Я его так обломала, что наверняка мало не показалось! Как же, счастлив!
– В каком смысле – обломала? Я не понимаю, Дианочка!
– Да в самом что ни на есть прямом! Ломала, как ломают дерево в лесу. Вернее – доламывала… Слышала, как треск стоял. Между прочим, большое удовольствие получила. Пусть поживет полностью сломанным, как ты! Пусть теперь попробует в таком состоянии пожить!
– Это что же, ты за меня отомстила, значит?
– Ну да. Считай, отомстила.
– А я… Я разве тебя просила… об этом?
Слишком холодно прозвучал материнский вопрос, воткнулся острием в пространство комнаты. Диана повернула голову, осторожно глянула сбоку в ее лицо. Оно было застывшим и в то же время живым, но будто ополоснутым горьким воспоминанием. Экранные блики мелко дрожали в широко раскрытых глазах, глубокая складка залегла меж бровями. Господи, что же, что же она наделала! Не надо было поддерживать этот разговор, надо было загубить его в зародыше! И молчать уже нельзя, надо говорить что-то…
– Мам… Ты помнишь, я, когда еще маленькой была, твою любимую чашку разбила? Красивую такую, с витой ручкой. Помнишь? Ну вот… Ты тогда еще взяла и вместе с осколками вторую чашку выбросила – точно такую же. Они, эти чашки, парные были. А ты сказала, что если одной нет, то пусть и другой не будет. Что никогда не надо жалеть…
– Да, дочь. Посуду можно и не жалеть. Тем более что пример ты привела неудачный. Потому что я, как та чашка, не совсем вдребезги разбилась. Я – есть. Если уж проводить аналогию, то мне как раз сегодня удалось-таки склеиться, правда? Так что я – есть… А швы потом, в процессе обихода, разгладятся, зарастут. Не надо ему мстить, дочка. Пусть живет… Ты же его тоже любишь, правда?
– Я?!
– Да. Ты.
– Мам, да я его ненавижу! Всей душой за его предательство ненавижу! За тебя – ненавижу…
– Ну да. Я об этом и говорю. Ненавидишь, потому что любишь очень сильно. Господи, какая ты у меня еще глупая, Дианочка…
Елена вздохнула легко, притянула голову дочери к себе, поцеловала в теплую макушку. Поджав под себя ноги, Диана уткнулась ей в шею, замерла на секунду, чувствуя, как что-то со звоном оборвалось в груди, растеклось горько-сладким теплом по всему телу. Глубоко вздохнув, она расплакалась – впервые за долгое, долгое время.
– Ничего, доченька. Поплачь. Это хорошо, что ты плачешь. Иногда очень даже хорошо бывает – поплакать. И ты когда-нибудь тоже полюбишь, и ты поймешь…
– Нет! Нет, мам! Я никогда не стану любить! Зачем? Зачем, если все – так! Лучше вообще никогда не любить!
– Ты полюбишь, Дианочка. Обязательно полюбишь. Ты ведь по природе своей такая же, как я. Я знаю. Ты – такая.
– Какая, мам?
Продолжая всхлипывать, Диана подняла голову, уставилась матери в лицо. Елена провела тыльной стороной ладони по ее горячей щеке, улыбнулась, помолчала. Потом заговорила тихо:
– Ты знаешь, когда я в больнице лежала, мне один врач очень хорошую вещь объяснил. Знаешь, что он мне сказал? Что есть женщины, которые не любить просто не умеют. Вот не умеют, и все! Природа им такого состояния не дала – не любить. Из них жены получаются – одна на тысячу. И семьи они создают – одну на тысячу. Такие семьи, он сказал, никакой психологии не поддаются, все кризисы их стороной обходят. Потому что их женская любовь замещает.
– Да? А почему тогда у вас с отцом…
– Да потому, что такая семья хоть и самая счастливая, но и самая в то же время беззащитная. Пока другие в кризисах барахтаются, пока в один вплывают да из другого выплывают, эти живут себе и живут. И не видят опасности. Потому что, когда много счастья, его проживаешь как бы заранее, как год за два. Экономить-то не приходится! И бороться за него каждодневно, выплывая из очередного кризиса, не приходится…
– Ага. А потом, значит, появляется на горизонте злополучный длинноногий фактор, и все летит к чертовой матери?
– Ну да. Получается, так.
– Ну и глупо, что так! Нет, мам, я так не хочу. Хотя… Мам, если я тебе сейчас кое в чем признаюсь, ты… Ты не очень меня потом презирать будешь?
– Да совсем не буду.
– Слово даешь?
– Даю.
– Ну, в общем… Я тоже решила, что имею право быть этим самым длинноногим фактором. Мам, только я не из всякой там вредности-подлости! Я просто отомстить хотела…
– Господи, дочь… Не много ли в тебе мести умещается? Ты знаешь, какая это опасная штука – месть? Ее только допусти в себя, она все пространство внутри завоевать может, потом обратно себя и не отвоюешь. А ну, давай-ка рассказывай поподробнее, что ты там наворотила…
Диана и сама не ожидала, каким долгим и мучительным получится этот рассказ. И все равно не могла упустить ни одной подробности. Удивительно, как память эти подробности сохранила. Теперь выдает и выдает порциями, черт бы эту память побрал! И в то же время она чувствовала, что оставить в себе ни одной противной подробности, даже самой незначительной, она уже не может. Будто организм взбунтовался разом, поднялся под знамена памяти и начал героическую борьбу за свое самоосвобождение. Наверное, ему очень свобода нужна. Свобода ее, Дианиной, человеческой личности.
– Мам, давай уж я тогда до конца откровенной буду, ладно? – глубоко и легко вздохнув, решилась она еще на одно признание.
– Ну, давай… – испуганно уставилась на дочь Елена. – Давай, если я все это выдержу, конечно. Что-то многовато для одного раза, по-моему…
– Мам, я ведь тебе наврала относительно учебы. Нигде я не учусь. Я даже и на экзамены вступительные не ходила.
– Ох, господи… – вырвался из Елены неожиданный вздох облегчения. – Я уж подумала… Ну, да это – бог с ним. С учебой мы уж с тобой как-нибудь разберемся.
– Да, конечно, разберемся! Я здесь, в своем городе, поступать буду. Следующим летом. Я обязательно поступлю, мам. А туда я больше ни за что не вернусь. Что мне там делать?
– Ну да. Все, что смогла, ты уже сделала. Слава богу, не до конца.
– Мам, ты же обещала… Ты что, все-таки будешь меня презирать, да?
– Нет, не буду. Ты ж моя дочь! Знаешь, как говорят? Прежде чем протянуть палец осуждения в сторону ребенка, разверни его сначала в свою сторону…
– И что это значит?
– А то и значит, что ты ни в чем не виновата. Это значит, что все то же самое, за которое можно осудить, было и во мне. И месть, и ненависть… Было, только я их не чувствовала. Организм заглох на время, не дал почувствовать.
– А теперь?
– А теперь, дочь, все встало на круги своя.
