намного упрощает наше дело, Барбара.
— А у нас с вами есть какое-то общее дело?
— Да, есть. Только не смотрите на меня таким ежиком, умоляю вас. Наверняка вы и сами уже догадались, что ничего неожиданного я вам не сообщу. Ведь догадались, правда?
— Нет. Я сорочьи яйца не ем.
— Что? Какие сорочьи яйца? — в насмешливом удивлении распахнула на нее красивые глаза Оксана.
— Да это, знаете ли, поверье такое — кто ест сорочьи яйца, тот все наперед знает. И обо всем наперед догадывается.
— Надо же, прелесть какая… А вы это серьезно, Бася?
— Что — серьезно? Про сорочьи яйца?
— Да нет. Нет, конечно. Это все очень забавно, конечно, но я про другое. Скажите, Бася, неужели вы и впрямь не догадываетесь, что у вас в семье происходит?
— А что у нас происходит?
Откинувшись на спинку стула, Бася подняла брови, моргнула пару раз. Еще и достало духу улыбнуться широко и смело, глядя Оксане прямо в глаза. И похвалить саму себя — хорошо, мол, разговор ведешь, вполне уверенно. Еще секунда — и эта девица отведет глаза, наверняка стушуется. Хотя нет, не стушевалась. Выудила сигарету из пачки, красиво прикурила, отмахнула от себя дым ухоженной ладонью. Действительно, произведение искусства, а не ладонь. Гладкая, матовая, маникюр свежайший. Ноготок к ноготку.
— Что происходит, говорите? — красиво выпустив дым из сложенных пухлой подушечкой губ, медленно проговорила Оксана. — Ну что ж, я вам скажу, что происходит…
— Да говорите, говорите, Оксана. Не стесняйтесь. Очень даже интересно послушать.
— Понимаете ли, Бася… Мне очень нелегко говорить вам это, но я все равно должна. Потому что Вадим сам на этот разговор никогда не решится. Он просто-напросто изведет нас обеих, и все.
— Почему — обеих? Говорите за себя, пожалуйста.
— За себя? А вам что, еще не надоело так над собой измываться?
— Измываться? И как я, по-вашему, над собой измываюсь? По-моему, я просто живу со своим мужем, и все. Состою с ним в законном браке, строю крепкую ячейку общества. А остальное… Остальное меня просто не касается. Про остальное я знать не хочу.
— Что ж, ваша позиция мне понятна, Бася. Банальная позиция банальной законной жены. Другого я от вас и не ожидала, впрочем. Но все-таки… Вот я бы так не смогла, честное слово! Да и Вадим тоже хорош… Я, между прочим, уже говорила ему — нельзя, нельзя было так поступать с вами! Нечестно! Несправедливо!
— Простите… А как он со мной поступает?
— А вы что, сами не понимаете? Неужели вы не видите, кто вы есть при Вадиме?
— Ну? И кто же я есть при Вадиме?
— Вы? Вы — нянька, с которой изредка спит хозяин дома, вот вы кто! Но ребенок вырос, и нянька ему вроде как не нужна стала, а прогнать ее духу не хватает… Чертова мужицкая интеллигентность, правда? Все-то нам неловко, все-то нам непорядочно. С одной стороны, действительно непорядочно, а с другой — три судьбы прахом идут. Ваша, его, моя.
— Ну, так уж и прахом!
— Конечно, прахом… А как вы себе это представляете? Перебегать из дома в дом — это нормальная жизнь? Он же не мальчик уже! И он же не может уйти, оставив сына с мачехой! А мальчик успел к вам привыкнуть, и…
— Погодите, погодите! Вы хотите сказать, что если бы я была Глебу родной матерью…
— Ну да! Именно это я и хочу сказать. Тогда все было бы намного проще! Вернее, стандартнее. Из обычной семьи мужчина и уходит обычно, с самыми обычными земными эмоциями, то есть с чувством вины и само уничижением, но зато с надеждой на новое счастье. Он родное дитя с родной мамкой оставляет, понимаете? А от вас как уйдешь? Вы же мачеха… Не сможет он сына с мачехой оставить!
Сожаление, прозвучавшее в голосе Оксаны, ударило, пожалуй, больнее, чем сами обидные слова. Захотелось немедленно встать и уйти — сил не было отвечать. Да и подходящие для ответа слова никак не находились. Сглотнув, она проговорила сдавленно:
— Нет. Тут вы не правы, Оксана. Я не мачеха. Я давно уже Глебу мать. И потому… Потому пусть Вадим уходит. Я его не держу. А Глеб со мной останется.
— Ой, я вас умоляю, Бася! — обидно хохотнув, вяло махнула ухоженной ручкой Оксана. — Пусть уходит, главное! Надо же, как благородненько! Будто вы Вадима не знаете! Он же своей паршивой интеллигентностью по рукам и ногам связан! Он же никогда на это не решится! Во-первых, он сына не сможет оставить, потому что это его сын, а не ваш, а во-вторых, он испытывает к вам огромную за него благодарность… Понимаете? Не любовь, а благодарность. Нет, эту проблему только вы разрешить сможете. Только вы, вы сами…
— Что? Что — я сама? Что я должна, по-вашему, сделать?
— Да вы сами должны разрубить этот узел! Неужели не понятно? Просто по-женски разрубить, и все! Я понимаю, что это трудно, но… Я вас прошу, Бася! Решайтесь! Надо решаться. Ну неужели вам самой комфортно во всем этом существовать?
— Ну, допустим, что не очень… комфортно. Значит, вы предлагаете, чтобы я сама… Сама встала и ушла?
— Ну наконец-то! Дошло!
Господи, Господи, дай силы. Помоги сейчас не разреветься перед этой Оксаной. Помоги сдержать слезы, Господи. Сейчас она вдохнет и выдохнет. Вдохнет и выдохнет еще раз. Руки дрожат, все внутри дрожит, и голос получается жалкий, тоже дрожащий.
— Хорошо. Будем считать, что до меня… дошло. Хорошо. Но тогда… Как же тогда Глеб? Что делать с Глебом, Оксана? Если я уйду… Он же… Он же привык ко мне, он меня с пятилетнего возраста мамой зовет…
— Ой, я вас умоляю! — снова махнула в ее сторону ручкой Оксана. — Он что, маленький? Ему памперсы менять надо? Да у него вот-вот собственная мужицкая жизнь начнется, на фига вы ему сдались! Да и вообще… Это мать у ребенка одна, а место мачехи всегда, между прочим, вакантно.
— И вы, значит, на это место…
— Да, я! Именно я и претендую! И не я виновата, что так получилось! Вы меня извините, но это судьба, Бася. А что делать? Судьба!
— Но… Но мальчик привык именно ко мне! Это же… такая трагедия для него будет…
— Да не будет никакой трагедии. Не льстите себе, Барбара. Как к вам привык, так и ко мне привыкнет. Да он вполне продвинутый современный парень! Они сейчас, знаете ли, в такие трагедии не верят… Не надо ничего усложнять, не стоит цепляться за соломинку.
А вот это уже конец. Все, дальше идти некуда, бороться больше не за что. Права была тетя Дуня — не стоило ей сюда приходить. Наверное, у нее сейчас выражение лица очень уж несчастное образовалось. Вон как эта Оксана смотрит на нее снисходительно. Сидит, молчит, тянет свою бесконечную сигарету. Господи, как же Глебушка с этой жестокосердной куклой жить будет?
— Послушайте, Оксана…
Слова вышли из горла хриплыми, булькающими какими-то, и пришлось помолчать немного, собираясь с силами. Хотя чего — послушайте? Что она может услышать вообще, эта кукла?
— Послушайте, Оксана… А вот если честно, если по-бабьи… Нет, мне просто интересно — вам что, совсем меня не жалко? Ни капельки? Я же сразу двоих любимых людей теряю…
— Ой, так вы что, жалости моей хотите, что ли? Да господи, да это завсегда пожалуйста, это сколько угодно! Сразу бы так и сказали… Вам в каком виде жалость подать? В холодном или в горячем? А может, поплакать вместе с вами да сладкой водочки попить? А что, давайте сядем, перемешаем бабьи души слезливой откровенностью. Я могу, в принципе. Ну что, заказать водочки?
Все, хватит, надо уходить. Дальше еще хуже будет. Надо что-то сказать на прощание грубое, уничижительное и уходить. Хотя нет — ничего не надо говорить. Зачем? И так все ясно.
